Евгений Ланн - Диккенс

И Чарльз и Фанни посещают школу для мальчиков и девочек. Ее содержит некая богобоязненная старая леди, взимающая за учение по девяти пенсов в неделю с каждого ученика. Чарльз очень не любит эту школу, там невыносимо скучно, а особенно не любит он отвратительного мопса, который так противно хрипит, когда пройдешь мимо него, возлежащего на ватной подстилке в коридоре…

— Эта школа не годится для наших детей. Им нужна лучшая, — торжественно заключает Джон Диккенс. — Вы не находите, Лемерт?

Доктор Лемерт согласен. Согласна и миссис Эллин, тетка, согласна и миссис Диккенс. Но откуда взять деньги для уплаты в другую, лучшую, школу? Ведь за обучение Фанни игре на фортепиано тоже приходится платить.

Миссис Диккенс согласна, и о деньгах она не упоминает. Она умеет так же не заботиться о деньгах, как и мистер Диккенс.

— Чарльз очень хочет учиться, — вставляет доктор, — Он мне говорил, что готов учиться всю жизнь. Не так ли, Чарли?

Чарльз кивает головой.

— Значит, решено! Надо будет поискать другую школу, — заключает Джон Диккенс. Его обуревают родительские заботы, и сейчас не время думать о презренных шиллингах.

3. Если Чарльз будет много работать…

Странный был джентльмен Джон Диккенс. Добряк, неунывающий, безалаберный и беззаботный добряк. Сын любил его, хотя никакой заботы о его развитии и образовании отец не проявлял, никогда ничему его не обучал. Родному языку обучила его и Фанни мать до поступления в школу богобоязненной леди. Но, невзирая на полное безразличие отца к. его образованию, Чарльз любил его больше, чем мать, хотя и она была совсем не строга, а тратить шиллинги и пенсы могла ничуть не хуже, чем отец.

Он не умел думать о завтрашнем дне, этот миловидный джентльмен с узким носиком и маленьким ртом. Вот теперь, когда ему минуло только тридцать четыре года, он оказался отцом пятерых детей, а кроме весьма умеренного жалованья рядового адмиралтейского клерка, никаких иных источников заработка у него не было и не предвиделось. Был он маленьким клерком в Портсмуте, все по тому же адмиралтейскому ведомству, одиннадцать лет назад, когда женился в 1809 году на мисс Барроу, сестре своего сослуживца-клерка. Маленьким клерком он оставался и сейчас в Четеме — маленьким клерком с широкой натурой и большим легкомыслием.

Одиннадцать лет назад он мало помышлял о благоразумном расходовании своего жалованья — из восьмидесяти фунтов ежегодного жалованья в ту пору он платил за квартиру целых тридцать пять и с беззаботностью брал взаймы, где только мог. Не изменился он и тогда, когда стал отцом пятерых детей, — с охотой брал небольшие подачки от родственников жены и никогда не задумывался над тем, как и когда он сумеет расплатиться с многочисленными кредиторами.

При этом он был весьма тщеславен — любил, чтобы о нем говорили, удивляясь его щедрости, и для завоевания такой репутации жертвовал и в пользу бедняков, и на погорельцев, и в благотворительные общества значительно больше, чем позволяло его скудное жалованье. Свою работу в четемских доках он исполнял добросовестно, но по служебной лестнице не мог двигаться. Ему что-то мешало. Может быть, мешала готовность распивать со всеми и каждым бутылочки эля и портера, а за бутылочкой развивать перед собутыльниками планы о счастье. Они были очень своеобразны, эти планы: если бы, скажем, получать в год двадцать фунтов (а ведь он получал значительно больше!) и тратить из этих двадцати фунтов девятнадцать фунтов девятнадцать шиллингов и шесть пенсов, то человеку больше, пожалуй, ничего и не нужно. Это и будет то самое счастье, которого он, Джон Диккенс, тщетно жаждет.

Жену он любил и поощрял пристрастие мисс Элизабет Барроу, ставшей миссис Диккенс, к нарядам и кокетливым бурнусам и капорам. Ее сын, Чарльз, не помнил, чтобы его мать олицетворяла собой здравый смысл в противовес безалаберности и безответственности отца.

Джон Диккенс любил детей. В 1820 году у него было бы шестеро детей, если бы один из них не умер в младенчестве. Осталось пятеро: Фанни, родившаяся через год после свадьбы, Чарльз, родившийся 7 февраля 1812 года, две дочери — четырехлетняя Летиция и полуторагодовалая Херриет — и сын Фредерик, новорожденный. Пристрастие к тавернам не мешало Джону Диккенсу питать отцовскую привязанность к детям и к семейной жизни. Когда дети заболевали, легкомысленный отец проводил немало бессонных ночей у их постели, он был ласков с ними, почти никогда не наказывал, гордился талантами двух старших — Фанни и Чарльза.

Фанни рано пристрастилась к игре на фортепиано. У нее были способности. Родители решили обучать ее игре на фортепиано. В первый же день, когда она пошла учиться к какому-то третьеразрядному учителю, отец не преминул сообщить об этом событии собутыльникам в таверне. Разумной заботы о необходимости развивать природные способности девочки Джон Диккенс не проявил, посылая Фанни учиться музыке. Только тщеславия ради он решил обучать ее игре на фортепиано.

То же тщеславие толкало его брать с собой в таверны Чарльза, пока тот не пошел к богобоязненной леди. У мальчика был музыкальный слух и приятный голосок. Добродушный отец научил его петь песенки, из коих некоторые были совсем не по возрасту ребенку пяти-шести лет. Но отчего же не доставить удовольствия посетителям таверны?

И маленький большеглазый Чарльз, взирая на бутылки и кружки, расположенные на столах, за которыми восседали возбужденные горячительным завсегдатаи трактиров, развлекал их своими песенками, исполняя гордости сердце любящего отца, который доставлял это развлечение собутыльникам вполне бескорыстно, если не считать, конечно, удовлетворенного тщеславия. О том, что такого рода посещения трактиров едва ли являются достижением педагогики, Джон Диккенс не задумывался.

Миссис Диккенс была занята по хозяйству, мистер Диккенс — службой и «Белым Конем», и маленький Чарльз был предоставлен самому себе. Ни предместья Портсмута — Портси, — где он родился и прожил первые два года своей жизни, ни Лондона, где он жил следующие два года, он не помнил. Четему, куда семья Диккенсов переехала, когда Чарльзу пошел пятый год, суждено было стать тем городом, с которым у взрослого Диккенса связывались ранние воспоминания детства.

Грязный и пыльный маленький городок, по уличкам которого, мимо выставленной для продажи рухляди, бродили пьяные матросы и офицеры королевского флота и бесчинствовали вдосталь, претерпевал в воспоминаниях волшебную метаморфозу. Театр, где впервые предстали перед ним волнующие образы, казался ему дворцом. Это был захудалый крошечный театрик. Хай-стрит казалась ему широкой и нарядной — она мало чем отличалась от деревенской. Замком казалась ему ратуша — маленькое здание, напоминающее часовню.