Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 2

«Я поспешил в павильон Марсан. Именно туда наносил я всегда первый свой визит, когда приезжал, и последний, когда уезжал». И как всегда, дабы облегчить ему путешествие, Фердинанд дает ему рекомендательные письма, в том числе — к своему зятю королю бельгийцев. Однако первая же встреча в Брюсселе, куда он прибыл 9 августа[13], оказалась страшно неприятной. Нет, не с королем Леопольдом I. Дело в том, что в этот город «вслед за ссыльными политиками потянулись и судебные изгнанники, то есть мошенники, фальшивомонетчики, все, кто в Париже вынуждены были бы скрываться <…>. И если только эти благородные люди умели хотя бы подписать чужую фамилию на переводном векселе, они живо начинали участвовать в скандалах в некой литературной клоаке, обливая грязью Францию, которая их исторгла», может, и не всю страну целиком, но, по крайней мере, ее писателей. В этом симпатичном портрете легко узнать малыша Жюля Леконта. Кулак Александра сжимается на набалдашнике трости. Но ему удается сдержаться, чтобы не унизиться до дуэли с тем, кто так низко отплатил ему за нежную снисходительность по отношению к себе, он быстро идет прочь.

Зато встреча с Леопольдом I оказалась очень сердечной. После нее последовало приглашение присутствовать на открытии железной дороги в Генте и на юбилее города в Малине. Первое приглашение Александр отклоняет, а второе принимает. И хотя Бельгия слыла настоящим раем для всяческих литературных подделок, там царила свобода, которой Франция была лишена. То была одна из тех конституционных монархий, о которой мечтали Александр и Фердинанд, с национальным собранием на основе всеобщего избирательного права. Прессе здесь рот не затыкают, и Александр с удивлением обнаруживает, что некая газета, не подвергаясь преследованиям, может, например, заявить, что король только что утопил одну из своих любовниц. Королева при этом не придает никакого значения этой явной клевете. Когда Александр обедает вместе с нею в Малине, она поинтересовалась лишь парижскими новостями, и Александр успокоил ее относительно самочувствия Фердинанда и его супруги. Что до Филиппа, пардон, графа Парижского, то он начинает уже ходить, и «этим сведениям я был обязан тому любезному приему, который она мне оказала». Они наспех обедают и переходят на балкон, чтобы наблюдать костюмированную процессию. «Я оказался перенесенным в празднество XV века со всем его религиозным роскошеством». Леопольд не забывает спросить у известного писателя о его впечатлениях от праздника:

«— Сир, — ответил я ему, — я думаю, что праздник, устроенный сегодня для нас в Малине, олицетворяет собой всю Бельгию. Средневековая мистерия, на которую приезжаешь по железной дороге!»

«Паломничество в Ватерлоо», место, где поражение Франции «оказалось необходимым для свободы Европы». Упоминание о Наполеоне, «имени для меня великом, заключающем в себе противоречивые идеи. Я слышал, как его проклинал мой отец, старый солдат-республиканец. <…> Я слышал, как им восхищался Мюрат. <…> Слышал, как с беспристрастностью Истории судит о нем Брюн, мой крестный, воин-философ, который сражался с томиком Тацита в руках». Мы помним, что Александр в трехлетнем возрасте однажды присутствовал на обеде своего отца с двумя маршалами Империи. Ну так вот, скача на сабле Брюна вокруг стола со шляпой Мюрата на голове, он не упустил ни словечка из их разговора. Если забыть обо всем этом, то Ватерлоо теперь — только «сумрачная долина», над которой возвышается памятная пирамида в пятьдесят метров вышиной, «и с этой высокой точки можно с легкостью вообразить движение всех этих теней, шумы, дымы, развеянные уже двадцать пять лет тому, и снова присутствовать при битве». За сим следует гораздо менее протяженный, чем в будущих «Отверженных» друга Гюго, рассказ со следующим заключением в духе Александра: «Тщетно мы будем искать здесь камень ли, крест, какую-то надпись, напоминающую о Франции; значит, однажды Господь повелит ей снова приняться за дело всеобщего освобождения, начатое Бонапартом и прерванное Наполеоном».

Антверпен. Фердинанд здесь увенчан славой, а Рубенс пишет пышные формы своих ню, и «прекраснозадая мученица» Ида может этим гордиться. Александр признается ей в своем особом расположении к этому художнику: «Я люблю его, как Шекспира, потому что нахожу в нем те же достоинства большого поэта. Та же тривиальность и та же возвышенность, та же человечность и та же поэтичность, та же суровость и тот же шарм». Гент, Брюгге, привычный сбор легенд и историй. В Льеже, в Альбионском отеле его принимают за фламандца и по этой причине не кормят. На следующий день архивариус Полен приглашает его на утешительный обед на террасе, откуда открывается прекрасный вид на город. Пока архивариус рассказывает ему историю города, Александр отдает должное ветчине из Майнца, бутылке Мозельского урожая 1834-го и бутылке Рейнского «под названием «молоко девственницы», таким образом чередуя «бокал Браунбергера с бокалом Лиебфраумильх». Он любит пить за едой, не забывая и о крепких напитках — тафии или кирше, о чем свидетельствуют все его автобиографические рассказы, в полном противоречии со стерилизованным образом трезвенника, созданию которого способствовал он сам и который сын его после смерти Александра усиленно насаждал, повторяя: «Никогда никаких ликеров», «он пил лишь подкрашенную красным вином воду или белое вино с зельтерской»[14], хотя, возможно, он и пользовался этими лекарственными напитками в разные периоды своей жизни. По дороге в Экс-ля-Шапель он сталкивается с прусской бюрократией. Запрещается выходить из экипажа, меняться местами с соседом «даже с его согласия». Смена лошадей происходит в назначенное время с точностью до минуты. Если же ямщик прибывает чуть раньше, он останавливается в поле, чтобы явиться на транспортный двор в назначенный час. «Я посетил могилу Карла Великого с не меньшим волнением, чем могилу Карла V: я поклонился большим и малым мощам. Потом был Кёльн с его недостроенным Собором, который рушится от старости с одного бока, в то время как с другого его продолжают строить; наконец, мы добрались до берегов Рейна».

В Германии все громче звучали голоса тех, кто требовал вернуть Эльзас и Лотарингию. Во Франции существовали сторонники отмены соглашений 1815 года. И вскоре с обоих берегов Рейна писатели-противники начнут обмениваться стихами. В этот литературный кулачный бой ввяжется Ламартин, а Мюссе дойдет до предвосхищения Поля Деруледа:

С немецким вашим Рейном мы в расчете,Он помещается в стакане нашем.А тот куплет, который напеваем, уходя,Сотрет ли гордый следНаших коней, оставленный в крови у вас?

Александр, к счастью, держится в стороне от этой полемики. Однако его глубинное понимание Истории, памятных мест, легенд, образа жизни людей, их мировоззрения заставляют его, порою задолго до своих современников, опасаться зарождающихся конфликтов. «Нам, французам, трудно понять, как глубоко чтут немцы Рейн. Он для них — вроде покровительствующего божества, которое скрывает в глубине своих вод не только карпов и лососей, но и наяд, ундин, добрых или злых духов, которых поэтическое воображение местных жителей видит днем — сквозь завесу его голубых вод, а ночью — на берегах, где они бродят или сидят. Рейн для них — всеобъемлющий символ; Рейн — это сила; Рейн — это независимость; Рейн — это свобода». И, в частности, еще и потому, что они не поняли этой страстной, чтобы не сказать иррациональной привязанности немцев к этой реке, миллионы существ человеческих менее чем за сто лет сложат свои головы из-за рейнского вопроса.