Петр Григоренко - В подполье можно встретить только крыс…

2. Я узнаю свою фамилию

Летом 1914 года в размеренную, трудовую жизнь нашего села, как и всей Российской империи ворвалось страшное – ВОЙНА! Кто и каким образом принес это слово в наш дом, я не помню. Я только услышал как заголосила бабушка, а за нею и мачеха: «Та шо ж мы бэз тэбэ робыты будемо»! – обращались они к отцу. Тот угрюмо отмахивался: – «Та якось воно будэ. Не вы ж одни в такому стани. Головне вражай зибраты, та хоч чорный пар засияти. Та про це Лександр подбае. Твое дило допомогти йому» – обращался он к махече.

Читая писания современников о начале войны 1914-18 г.г., я сталкиваюсь с единодушным мнением, что народ с энтузиазмом поддерживал эту войну и объединился для борьбы с общим врагом. При этом «взрыв патриотических чувств был чрезвычайным. Никогда еще с 1812 года не было такого согласия и такого единодушия в стране». Мои детские впечатления резко контрастируют с высказанным. От первых дней войны у меня и до сих пор стоят в ушах жуткие женские причитания и пьяный галас мужиков.

Отец не пил и в прощальных компаниях не участвовал. Он работал до последней минуты. Только когда рекруты поравнялись с нашим двором, он быстро перецеловал нас – детей, бабушку и жену, вскинул на плечо заранее приготовленный мешок с харчами и быстрым шагом пошел догонять следовавшую мимо колонну рекрутов. Бабушка продолжала голосить, голосили женщины, следовавшие за колонной. Причитания неслись и с разных концов села. Мачеха долго смотрела вслед отцу, затем позвала нас, ребят, и взялась за работу. Никто не знал, что впереди – ни рекруты, ни те, кто остался. Пьяные оптимисты кричали: «Нэ журиться! Чэрэз тиждень{2} вэрнэмось. Поризганяем нимцив та й до дому!» Но никто ничего не знал. Никто не знал, кому вернуться и когда. Не знал отец, что впереди у него почти 4 года войны и горького плена. Не знала мачеха, что у нее впереди только две коротких встречи с любимым мужем. Не знала бабушка, что лишь перед самой смертью увидит дорогого сына. И никто ничего не знал. Не знала вся страна, что она уже захвачена краем страшного вихря, который опрокинет весь уклад жизни, измучит, измочалит народ, поставит его на грань катастрофы, на грань физической и духовной гибели. Будущее было за пределами видения, но окраска его была ясна. Впереди ни одного светлого пятнышка – темнота, полный мрак! Именно поэтому пьяные бахвальства не бодрили. Наоборот, отдавались болью и ужасом в душах провожающих.

И пошла у нас жизнь без отца. Работали так же беспросветно, как и при нем, но только труд стал бездуховен. Отец своим энтузиазмом как-то заражал и нас и мачеху. Она же сейчас работала с каким-то отчаянием, отчего и нам становилось тоскливо. Оживление вносил только дядя Александр. Приходя время от времени к нам во двор, он шуткой, метким замечанием несколько оживлял нас. Где надо прикладывал свои руки или советовал, как лучше выполнить ту или иную работу. Вскоре молотьба была закончена. В это время дошли слухи, что наши рекруты задержались в Мелитополе и еще, видимо, долго пробудут там. Мачеха начала просить дядю Александра свезти ее с детьми к мужу и к отцу. Бабушка, которая после ухода отца стала особенно свирепо относиться к мачехе, была категорически против. Она кричала: «Покинуть всэ в поли и плэнтатись Бог зна куда. Це тильки й могла придуматы дочка старчихи (нищенки). Була б, як Гаша, хозяйка, то не зробила б такого»… Но дядя, чуткий и добрый наш дядя, видимо, понял женщину и твердо заявил: «Повезу! Вин же на вийну йдэ. Невидимо чи прийдеться ще побачитись колись».

И мы поехали. Было самое начало осени. Нашей чудесной степной осени. Мы выехали после обеда. Сытые и отдохнувшие лошади бежали пофыркивая, ровной, ходкой рысью. Бричка крепкая, хорошо смазана, сиденья подрессорены, в кузове полно пахучего сена. Ехать приятно и весело. Без остановок ехали до поздней ночи. Затем остановились, поили лошадей, задали им корм, легли спать. На зорьке поехали дальше. Нас детей не будили. Поднялись мы сами, разбуженные первыми лучами восходящего солнца. Проснулись и замерли от удивления. По обеим сторонам широкого тракта нескончаемой стеной стояли сады. И чего только там не произрастало. И яблоки, и груши, и персики, и сливы, и что-то нам совершенно неизвестное. И все это, самых разных размеров, переливалось в первых лучах солнца всеми цветами радуги, дразня наши аппетиты.

Такого чуда мы никогда не видели. В нашем селе садов фактически не было. В соседнем селе – Лозановке, имелись вишневые сады. Родители моей мамы тоже имели вишневый сад и в нем несколько яблонь и груш, две сливы, три абрикосовых дерева. У нас и у дяди огороды были обсажены абрикосами, а на самих огородах выращивались картофель, лук, овощи. Единственный в нашем селе сад с разнообразными фруктами имелся только на учительском огороде. А тут море садов! Как я узнал впоследствии это были знаменитые мелитопольские сады, окружавшие город со всех сторон и тянувшиеся от города на расстояние до 10 километров. По этому морю садов, пораженные и потрясенные, мы и доехали до города.

Проинформировавшись у местных жителей, дядя направил бричку к железнодорожной станции. Там, на огородном пустыре, было уже много повозок. Распряженные кони на привязи у бричек жевали сено. По всей площадке пустыря сидели мужики, женщины, бегали дети. Некоторые семьи завтракали, сидя на расстеленных «ряднах» или попонах. Дядя выбрал место для нашей брички и распряг лошадей. Привязав их и задав корм, он ушел искать отца.

Двое суток пробыли мы с отцом. Почти все время он находился с нами и с мачехой. Был он ласков, как никогда до того. Особенно меня радовало его отношение к мачехе. Они почти все время сидели близко друг к другу и о чем-то разговаривали. Мы – дети – бегали, затевали игры, но мне нравилось иногда убегать от братьев и втиснувшись между отцом и мачехой тихо посидеть. Мачеха обычно обнимала меня, горячо целовала, отец гладил по голове.

В обратный путь мы тронулись на третий день, снова после обеда. Расстояние в 80 км. преодолевалось и теперь с одной остановкой на ночлег. Обратный путь был для меня невеселым. Мне хотелось плакать и я, забыв о том, что братья могут донести, все время жался к мачехе. Она тоже была печальна. И я знал отчего. Последнюю ночь в Мелитополе мне плохо спалось, и я случайно услышал, как мачеха тихонько говорила отцу: «Нэ выдэржу я, Гриша, вона зовсим озвирила. Заедае мене. Пойидом йисть. И Ивана з Максимом цькуе на мэнэ. Уже б пишла, та Пэтра жалко. Вин дытына ласкава, пропадэ сэрэд ных. Та нэ выдержу. Всэ кыну. Хозяйством поприкае, матирью моею нещасною поприкае. Ни, нэ выдыржу». Этот разговор тяжелым камнем лег на мое сердце. Все время я ждал несчастья – ее ухода. И оно пришло. Только не сразу по приезде от отца. Она, по-видимому, не хотела оставить не убранными поля.