Михаил Пришвин - Дневники 1920-1922

Девиз: кто не ест, тот не работает.

Философия еды.

Отличие от социализма: там труд является целью — это неправда? но почему же: «кто не работает, тот не ест», — видно, что работа первое, а еда второе, у нас, наоборот, первое еда, второе работа. И понятно: труд — это болезненный процесс, еда — здоровый.

25 Января. Продолжение общества холостых поваров.

К обществу холостых поваров: социалист — это оскопленный повар.

Шатов говорит (в «Бесах»), что он стал славянофилом по невозможности быть русским.

В сущности, психология этих честолюбивых и честно бездарных людей, как разные Семашки, — <1 нрзб.> была мне чужда, непонятна и по сей час остается.

Надо пересмотреть все мною написанное, выбрать приемлемое и дальше держаться этого, хотя вперед можно сказать, что «Черный араб» — лучше всего{21}, и вообще все хорошо, что написано под непосредственным воздействием жизни, чуть «надстройка» — все неудачно, непонятно, претенциозно.

26 Января. Большая дорога (Дост. «Бесы»).

— Большая дорога — это есть нечто длинное-длинное, чему не видно конца — точно жизнь человеческая, точно мечта человеческая. В большой дороге заключается идея, а в подорожной какая идея? В подорожной конец идеи. Vive la grande route[2] а там, что Бог даст.

— Бесы перешли в свиней{22}, а люди, из которых они вышли, где теперь эти люди, вот этих людей надо найти, вот задача!

— Мало того, чтобы любить свою землю и сеять на ней хлеб, нужно еще уметь защищать свой посев — это чувство страха за свое и потребность оберегать его и создаст государство; любить и сеять мы могли, а оберегать — нет!

И так земля вся разорена, мы еще можем теперь прислониться к вождям нашей культуры, искать защиты у них, ну, Толстой, Достоевский? ну, Пушкин? вставайте же, великие покойники, мы посмотрим, какие вы в свете нашего пожара и что есть у нас против него.

Хорошо тому больному, бес которого покинул последнего, а каково тому, кого бес этот покинул Бог знает еще когда и ему надо сидеть так дожидаться, пока бесы оставят последнего, потому что дело не пойдет и дела никому не будет, пока бес не оставит последнего больного.

27 Января. Завернули морозы до 18° Р с ветрами. Мы с Левой живем в берлоге: в маленьком флигеле, засыпанном снегом, всё у нас, окна, двери, завешено одеялами, колем, пилим, варим, жарим, и помогает нам только мышка одна. Нас посещает еврейка Каплан, меняем с ней нашу одежду на продовольствие. Сегодня вломились Щекин и Никольский с предложением поставить пьесу Андреева для недели фронта и сыграть роль профессора. Ну, до чего все это до жути омерзительно…

— Можно ли в 10 дней нам, не актерам, разучить большую пьесу и почему Андреева?

— Единственное, что похоже на революцию, нет ничего…

В русской литературе нет ничего революционного! — вот так идея! И с другой стороны, какая же литература более революционна, чем русская? Смелость анализа до конца, наивность страсти и веры перевернуть словами весь мир — это ли не революционность? И все-таки нечего выбрать для революции. Вот что бывает с русским художником: в тот момент, когда он делается художником, — он перестает быть революционером (так, когда к Шатову приезжает жена, Шатов счастлив и в этом личном и праведном счастии — счастье, как искупление! — он не революционер: тот, как проклятый, в том бес, а этот искуплен, он заслужил себе положение не быть революционером).

Русский человек отпускается самими революционерами (прежними) в тот момент, когда он становится художником.

Элементы психологии революционера: несчастье, неудачливость, угрызения самолюбия с выделением злобы: он весь продукт среды, и все внимание его сосредоточено на среде (на «всех»), он не он лично, а существует, как представитель будущей совершенной во всех отношениях среды. А художник испытывает счастье лично в себе и в данный момент жизни, он есть существо лично реализованное. Все это понятно: но вот вопрос: этот закон, казалось бы, приложим и для всего мира, между тем существует же «Марсельеза» и сколько угодно можно выбрать сцен для «недели фронта» из европейской литературы («Ткачи» и проч.){23} — чем это объясняется?

28 Января. Начались Карамазовы, и так я узнаю при этом чтении Достоевского — какая остается Россия после бесов.

29 Января. Всякий политический деятель есть в широком смысле кандидат на престол. (Явление Ильи Ник. из Парижа в Хрущево: кандидат, брат его Иван Ник. — обыватель; мысли о пьесе на смерть матери.)

Козочка — в ней нет ничего{24}, она погибает, как цветок под косою, и, однако, она все: она кровь, бегущая по жилам, и я свет этой капельки крови: вот она вышла, капля, упала на землю, кровь пролилась, вырос цвет — это жизнь сама в себе.

1 Февраля. Морозы лютые с ветром стали вплотную и держат, месяц светит волчий.

Берложная жизнь обняла, и утром душа моя как холодная печь: час целый сидишь возле печи, пока не нагреешь ее, и потом час целый сидишь, собираешься, пока, наконец, появится ощущение себя самого. Да вот ночью, если и холодно, проснешься, лежишь в темноте и кое-что видишь: так видел мать свою, как карту, — мать и карта! очень трудно объяснить, но вот, как говорят, дом в проекции или с птичьего полета, так и мать моя, и родня моя, и все прошлое лежит подо мною, на плоскости, руки, ноги, лицо, вообще черты индивидуальностей разбросаны, как мысы и заливы и очертания берегов на картах, и как бы это индивидуальное, личное, разные Италии, и Греции, и мысы Доброй Надежды, все это не существенно важное, а важно внутренность чрева земли, заключенного в этих очертаниях берегов, — вот тут-то и мать моя и родня вся лежит, как равнина, и на ней что-нибудь замечательное, <1 нрзб.> хорошей, встреченное мной у близких, теперь встречается не связанно с этим лицом, а как огонек на равнине или какое-нибудь явление миража на большаке…

Так представилось, липой пахнет цветущей, по липовой аллее подхожу к родному дому: именины справляют моей матери, мы все в аллее сидим за большим столом, гости наши все скромные, батюшка о. Афанасий, матушка, соседи, и разговор идет про таинственного Илью Николаевича, двоюродного брата, который вот сейчас только приехал из Парижа изучать Россию и много когда-то испытал в Сибири, а теперь женился на еврейке, доктор и писатель, хочет изучать родину и приносить пользу на легальном положении. Ксения Николаевна, мамина подруга, говорит на это, что из таких бунтарей в конце концов очень умные люди выходят, только вот одно плохо, зачем он женился на еврейке. «А в пику! — сказала мама. — Я это сейчас вам объяснить не могу: они, эти умные наши люди, без пики этой жить не могут, тут на легальном положении, а где же протест, вот вам и пика. Боюсь, — сказала она, — как бы не проговориться при ней, вдруг скажешь „жид“ слово». Приехала фрейлина Стахович, все примолкли, и разговор… Съезжаются. Появляется наконец под руку с еврейкой Илья Николаевич. Игра в крокет (мама «смахлевала»)…