Виктор Кочетков - Мы из ЧК

Вдоль вагонов бежал Нифонтов и грозил машинисту:

— Ходу! Ходу, мать рас-так!

Орал во все горло Павел:

— Двигайся! Сшибут снарядом!

Бронелетучка тихонько тронулась и в глубокой выемке остановилась.

Нифонтов скомандовал:

— Десант, в це-е-пь!!!

Мы взяли винтовки наперевес, бросились через кювет в чистое поле. Неприятельские кавалеристы спешились и укрылись за бугром. Последовала новая команда Нифонтова:

— Ложи-и-ись!

Мы упали в траву.

В небо взмыли жаворонки, и полилась их песня над притихшими полями. Вот опомнилась перепелка:

— Спать хочу! Спать хочу!

Мы лежали в высокой, подсохшей за лето полыни на меже. Солнце припекало. Земля пахла влажной от росы стерней. Слышно было, как за бугром позванивали удила лошадей.

Пока бежали по полю, Павел подбадривал меня:

— Не пугайся, Володька… Не каждая пуля в цель…

И мне действительно было спокойнее с другом. А лежа в траве, Бочаров учил меня:

— Целься в грудь… А если на коне, то бери упреждение…

И я поддакивал ему, будто бы он знал больше, чем я.

Впереди на бугре закричали:

— Приготовиться!

Враз заколотилось сердце и пересохло во рту. Ноги напружинились. Все взгляды — на Нифонтова. Вот он поднялся во весь рост в кожаной тужурке, как великан на фоне светлого неба.

— За мною! Бей беляков!

Заработали все пулеметы бронелетучки.

Злобно хлестал свинцом вражеский стан.

Свистали пули.

Я бегу рядом с Павлом. Стреляем. Кто-то упал и закричал истошно:

— О-о-о!

Тяжелый топот, трудное дыханье, пот заливает лицо.

— Вперед, орлы! — звал Нифонтов, размахивая револьвером.

И мы бежали. Трава опутывала ноги. Падали. Стреляли в темные бугорки, раскиданные по полю — там враги! Ковалев, бежавший рядом, споткнулся и странно захрипел. Сломавшись пополам, упал.

— Что с тобой? — Я подполз к товарищу.

Константин дергался в траве, сильно сучил ногами. Изо рта фонтаном била кровь. Меня замутило. А рядом Павел орал:

— Ур-ра-а!!!

Ковалев хрипел, давясь своею кровью:

— Бе-еги-иии… б-бе-ей…

Подскочила женщина с санитарной сумкой, и я кинулся догонять атакующих.

Беляки не выдержали натиска — показали спины. Оседлав коней в яру, они пустились в бегство.

Я был потрясен смертью Ковалева. Казалось, что Костя никого на свете не боится. А маленькая пуля срезала. И он остался в траве. А жена ждет его…

Белогвардейцы сунулись было еще раз, но наша бронелетучка охладила их пыл пулеметным огнем.

Мамонтовцы не прошли в Рязанскую губернию.

С воинскими почестями мы хоронили веселого токаря и других товарищей, павших в стычке с врагами. На высоком степном холме вырыли длинную могилу. Под звуки ружейных выстрелов опустили в нее погибших. Строем прошли мимо, и каждый боец бросил комок земли. Маяком геройства остался на холме столб с пятиконечной звездой наверху.

Рязанцы патрулировали железные дороги от Ряжска до Козлова и Воронежа. И лишь в начале зимы вернулись домой, обстрелянные, повзрослевшие. А зима была голодная, холодная. Военная…

Нас с Павлом Бочаровым вызвали к председателю губкома комсомола:

— Поедете в Егорьевск комсомол создавать!

Мать ворчала:

— Не сносить тебе головы, Володя!

— Ученьем занялся бы лучше! — вторили сестренки.

Но я уже хорошо усвоил, что такое долг комсомольца. Собрал сумку и вместе с другом вышел на железнодорожные пути.

Ехали сначала в «товарняке», а потом — на санях. Жуткий мороз пробирал до костей. Пашка был в гимназической шинели. У него пробивались первые усы. От дыханья над губой оседал иней, и Павел не торопился стирать его — мужчина. Почти всю дорогу по проселкам он бежал за санями, натягивая мелкую шапчонку то на одно, то на другое ухо, хлопая рука об руку:

— Ух, жарко!

Но вот, наконец, и маленький Егорьевск. Рабочие бумаго- и льнопрядильных фабрик братьев Хлудовых — весь рабочий класс!

Быстро находим гостиницу, занесенную сугробами. На ржавой вывеске крендель и чашка чаю.

— На печку бы сейчас! — покрякивает Павел Бочаров, пробираясь по узенькой, в одну стопу тропочке на крыльцо.

Хозяин долго и придирчиво рассматривал наши мандаты.

— Это что же, религия такая — комсомол? — допытывался он, недоверчиво оглядывая нас.

Павел с сожалением посмотрел на тощего хозяина и с чувством превосходства ответил:

— Российский Союз Молодежи!

В тон ему я добавил:

— Коммунистический!

— Выходит, власть новая. А Советы что ж, по боку?..

— Ну, ты, контра! — озлился Бочаров. — Помещай скорее!

Хозяин вернул нам мандаты, кутаясь в полушубок, повел по коридору.

В номерах — стужа. В городе нет топлива! Стены покрыты изморозью. В углах окон на веревочках висят бутылки, в них сбегает вода с подоконников. Серые облачка вылетают изо рта.

— Айда на кухню! — находчиво предложил Павел.

Там у плиты нашли дежурную горничную. Она угостила нас супом с кониной. Кружка кипятка — и мы на седьмом небе!

В кухне и застали нас чекисты.

— Документы!

Пристрастно читали каждую строчку мандатов. Старший потом пожурил:

— В партийную ячейку или в уездный комитет надо было зайти.

Хозяин угодливо улыбался.

Спали в верхней одежде. Утром кое-как протерли глаза и поспешили в уком РКП(б). Встретили нас приветливо.

— Холод во всем городке. Последние дрова отправили в Москву — там вовсе гибель, — говорил секретарь укома.

— Бдительные у вас ребята! — сказал я, вспомнив ночных гостей. Секретарь улыбнулся:

— Хозяин гостиницы всполошил: подозрительные люди потребовали номера! Банды вокруг города…

На вечер назначили собрание молодежи Егорьевска. В мрачном холодном зале театра горела единственная керосиновая лампа. Она освещала лишь небольшой круг возле сцены.

Мы с Павлом расхаживали в нетерпении и с надеждой поглядывали на дверь. Пашка бормотал про себя, готовя горячую речь. И я повторял в уме слова, какими должен был открыть собрание. Томительное ожидание затянулось. Заглянули два парня и ушли, поеживаясь от холода.

— Не вешай нос, Гром! — утешал Павел. — Завтра устроим по-иному.

Несолоно хлебавши вернулись в гостиницу. Снова ночевка в одежде. Опять утром кружка «жареной» воды. Но к обеду на всех улицах пестрели афиши: «В театре танцы под духовой оркестр!» Секретарь укома позаботился о музыкантах. И реклама сработала. В зале собралось человек сто. Ходят, присматриваются, заглядывают в оркестровую яму, где бренчат инструменты.