Юрий Сушко - Самая лучшая сказка Леонида Филатова

«В голове была каша, а отказаться от этого наркотика я уже не мог, – с азартом перелистывал Филатов в памяти ненаписанные странички «полевого дневника» своей абсолютно авантюрной столичной киноэкспедиции. – Экзамены принимали до семи, я приходил к шести… И даже не предполагал, какие страсти тут бушуют, какие катаклизмы происходят на этой улице каждый день: к вечеру в коридорах уже пустело – человек 30 – 40 сидели. Я думал: вот, говорят, знаменитый институт, а вроде никто не поступает… Если уж такие ходят поступать, то чего ж я-то?.. Только на следующий год, уже будучи второкурсником, понял, что происходит тут на самом деле. С утра улица Вахтангова была заполнена абитуриентами… До Арбата была забита улица… такая неподвижная толпа, слезы, истерики и мам, и пап, и валидол, и… Видел бы я год назад эту картину, может быть, у меня и отваги бы для поступления не хватило. Я ведь был полным прохвостом – навыков, опыта да желания стать артистом особого не было. Играл, конечно, в школе Чиполлино и Буратино…»

Когда обмелел основной поток абитуриентов и оставались только жалкие обмылки, ошметки золотой молодежи, непрезентабельные подростки, с утра штурмовавшие Щукинское училище, пред не совсем ясными очами донельзя усталых членов приемной комиссии появлялся скромный вьюноша из «солнечной Туркмении». Не совсем, конечно, полновесный «национальный кадр», но все же хоть что-то близкое к этому очень ценному для абитуриента преимуществу. Так, вполне возможно, думали строгие экзаменаторы – Владимир Абрамович Этуш, Юрий Васильевич Катин-Ярцев и другие, менее именитые актеры, но не менее талантливые педагоги, преподаватели «Щуки».

Вместо обязательных стихотворений на вступительных турах Филатов схитрил и читал свои собственные, сочиненные еще в школьные годы. Как он говорил, «буреломные такие»… Прозаический отрывок – тоже «из себя». Имена авторов придумывал. Разве только вот у басни имелся вполне реальный и довольно известный в те годы автор – Феликс Кривин.

«Один из экзаменаторов, выслушав все это, «посмел» меня спросить: «А что, у вас еще что-нибудь есть?» – с шутливым возмущением вспоминал свои «туры» строптивый абитуриент. – Я, набравшись хамства, говорю: «А что еще?» Возмутил меня профессор: неужели я плохо подготовился или буквы не выговариваю?..»

Закончился первый тур, объявили фамилии тех, кого допустили до второго. В числе счастливчиков Филатов услышал и свою, успокоился: «Ну, теперь хоть смогу рассказать, что дошел аж до второго тура». А потом был третий. И – удивительное дело – поступил! Даже без этюдов взяли. Сдал общеобразовательные экзамены и понял, что искушать судьбу во ВГИКе не стоит. Зато с тех пор крепко уверовал в то, что у провинциалов куда больше готовности и запаса прочности, больше природного желания атаковать. Позже, всерьез и надолго обосновавшись в столице, он неизменно настаивал на том, что «провинциал – это …целая философия. Причем постигать ее продолжаешь всю жизнь, независимо от наличия уже московской прописки и от количества лет, прожитых в этом городе. Провинциалам, как никому другому, важно пробиться, найти свободное местечко в этом мегаполисе и занять его. Занять прочно, чтобы никто никогда тебя с него не спихнул».

«Зацепившись мизинцем», он влюбился в Москву навсегда. Стало привычкой, возвращаясь даже после недолгого отсутствия – после гастролей, поездок по стране, – прямо с вокзала или из аэропорта сделать круг по Москве, и таксист, радовался Филатов, понимал меня с полуслова: на Полянку, Солянку, Разгуляй – «сделаем, знаем».

Правда, потом, на сломе десятилетий и эпох, его «и кружить не тянет, и таксист пошел не местный, не знающий, к станциям метро привязывающий маршрут, а чаще к универмагам. …Все от отсутствия патриотического московского контекста… Действительность… душит настенной руганью, вонью подъездов, разбитыми телефонами-автоматами, короче, пропажей московского духа…» Ладно, и это, слава Богу, уже позади, проехали, опомнились, оклемались.

Группа же на курсе подобралась удивительнейшая. Александр Кайдановский, Иван Дыховичный, Борис Галкин, Владимир Качан, Ян Арлазоров, Нина Русланова, Екатерина Маркова… Завтрашняя краса и гордость отечественного театра, кино и, конечно же, эстрады. А тогда, по определению Филатова, просто «замечательные талантливые провинциалы. Им так же, как и мне, предстояло каждый раз доказывать самим себе и друг другу, что мы что-то можем, что мы, вернее, каждый из нас – лучший…»

Как-то Филатов вспоминал свое выступление на Всероссийском конкурсе артистов эстрады. Вдруг на третьем туре увидел однокашников. Обнялись, теребят друг друга, спрашивают: «Как ты, Леня? А вот мы… Помнишь?!» Слушаю, говорил Леонид (тоже еще не шибко-то увенчанный), и как-то не по себе, горько… Знакомые лица, которые успел забыть! Лица постаревшие, глаза тяжелые… Не повезло им! А были талантливее меня… Шатается по России наша братия. Одному места нет, другому с режиссером не повезло, третьему – с ролями… Да мало ли причин! А любая пауза – и уходит профессия…

На курсе мастера Веры Константиновны Львовой, «совершенно небесной», по определению зрелого Филатова, они вели себя не лучшим образом: благодаря тому, что кое-что знали, сачковали «по-черному». Значительно позже понял, признавал Филатов, что мне просто повезло. А тогда, по юности, был совсем не сахар, безумно на всех обижался, считал себя непонятым, чем доставлял преподавателям немало неприятных минут…

Их студенческое общежитие на Трифоновской, а в особенности комната № 39, в которой обосновались Филатов, Галкин и Качан, являлось своего рода государством и государстве.

Существовал неписаный кодекс мужской солидарности. Однажды случилась неприятность у Сережи Вараксина. Мало того, что он угодил в милицию, так его еще там и обрили под «ноль» (была в то время такая профилактическая мера). Желая поддержать пострадавшего, жильцы 39-й комнаты в полном составе отправились в парикмахерскую и так же постриглись. «Явились, как пять биллиардных шаров, в училище, – со смешком вспоминал Галкин. – На вопрос педагогов: «В чем дело?» – ответили: «А в общежитии уже неделю нет горячей воды. Не ходить же с грязной головой. Гигиена прежде всего!» Наш решительный поступок был одобрен всеми…»

Романы? Да, случались. Пересуды? И они тоже. Бытовая неустроенность? Конечно. Гусарили? Ну да, а как же без этого?! Словом, все как у всех.

Только было в Филатове нечто, отличавшее его от прочих. Это «нечто» многие ошибочно принимали за гордыню, амбициозность, завышенное самомнение. Его извечную ироничность считали природной желчностью. Никто не принимал во внимание, что Филатов был способен столь же безжалостно иронизировать не только над другими, но и над самим собой.