Дмитрий Быстролётов - Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Из кустов шагах в ста от нас показался конный отряд туарегских воинов, рысью наперерез пересекавших нашу дорогу. Всадники ехали попарно, глядя вперед, держа копья наперевес. Красноватый отблеск костра выхватывал из мрака одну пару за другой, воины проезжали молча и исчезали во тьме. Ни одна голова не повернулась к нам, ни один любопытный взгляд в нашу сторону, ничего.

— Эй, вы, какого черта шляетесь здесь? — вдруг крикнул Гастон. — Кто начальник?

Всадники осадили коней. По цепи побежала вперед передача каких-то слов. Минута ожидания. Потом сразу у костра из темноты вынырнул всадник, спешился и замер, вытянувшись, как струна. У него не было копья, в правой руке он держал огромный цветок эйфорбы, случайно сорванный на скаку, левой опирался на рукоять меча, небрежно бросив поводья на шею своего скакуна. Колеблющийся свет то погружал статную фигуру в темноту ночи, то выдвигал ее вперед, и тогда становились заметными подробности — браслет на левой руке с вделанным в него маленьким кинжалом, ожерелья и амулеты на шее, кровавый блеск глаз на покрытом черным покрывалом лице и два французских ордена на груди. Наездник молчал, потому что туарег никогда не начинает говорить первым.

— Кто ты?

— Я — Кагетан, вождь.

— Чего вы бродите по ночам в степи?

— Белый начальник послал сто всадников объехать его округ.

Мы успокоились, опять сели к костру. Кто-то начал снова жевать. Особенно понравились всем кресты на груди вождя:

— Верный друг и слуга Франции! — сказал мой попутчик.

— Один из тех, кем гордится наша цивилизация, — заключил Гастон, — ведь он прошел нашу выучку!

Держа в руке кость с большим куском мяса, Гастон шагнул к вождю. Ему хотелось поболтать и пошутить, может быть, он хотел позабавить нас разговором с дикарем, от которого, вполне естественно, всегда можно ожидать какой-нибудь глупой и смешной выходки, тем более что вождь неплохо понимал и говорил по-французски.

— Ты когда-нибудь видел такого коня? — спросил Гастон, указывая костью на машину.

— Нет. Мне не нужно.

Гастон откусил кусок мяса, вернулся к костру, взял хлеб, с чувством прожевал и затем снова повернулся к неподвижно стоявшей черной закутанной фигуре. Охранник и вождь были одного роста, и теперь, когда они стояли друг против друга, оба казались достойными представителями своих цивилизаций: толстый человек в замасленном комбинезоне с мясом в руке и тонкий, закутанный в черное, с цветком и мечом.

— Так, говоришь, не нужно, а? Напрасно, напрасно… Наш конь скачет без отдыха триста километров и больше, понял? И таких коней мы сюда скоро пригоним сотни!

— Тем лучше, — жестко прозвучал голос из-под повязки. — Тогда белый начальник не будет отрывать от дома сотни людей для объезда района.

Гастон, видимо, этого не ожидал.

— Да ты подумай, посмотри: он тащит столько, сколько можно нагрузить только на пятьдесят ваших коней! Пятьдесят!

Гастон растопырил пальцы на свободной руке и десять раз махнул ею.

— Тем лучше, — опять глухо прозвучал тот же жесткий голос. — Белый начальник не будет забирать наш скот для перевозок.

Мы молчали. Из степи доносились негромкое ржание коней, шорохи и звуки ночи. Сто всадников не произнесли ни слова, те, которых было видно, сидели в седлах не шевелясь и глядели куда-то вперед.

Гастон не унимался: ему хотелось во что бы то ни стало взять верх и повернуть разговор на смешное.

— Ты, я вижу, хороший парень, Кагетан, и я скоро приеду к тебе в гости! Понял? Прямо на машине подкачу к твоему шатру! Ну, что скажешь?

Гастон повернулся к нам, состроил веселую рожу и кивнул на черную фигуру, как бы приглашая ответить взрывом смеха на ответ туарега.

— Я уже заплатил налог.

Несколько секунд вождь ожидал нового вопроса, но Гастон жевал мясо и не знал, что бы еще сказать. Желая замаскировать неловкость, он вынул изо рта какую-то маленькую косточку, посмотрел на нее и сплюнул.

Вождь молча, как римский патриций, поднял правую руку в знак прощания. Как он был хорош в этот момент! Потом легко вскочил в седло, ударил лошадь кулаком и прыгнул в ночь.

Позже, когда мы устроились на ночлег в деревне, я, засыпая, долго смотрел на чужие, непривычные звезды и думал, и слушал странную мелодию: где-то рядом туарегский амзад выводил знойную песнь Сахары под аккомпанемент негритянского там-тама, звучавшего как мягкое гудение гигантских деревьев влажных джунглей.

Мы готовились перешагнуть порог иного мира.

Дальше и дальше! Скорей и скорей! Вперед!

Роскошная прерия проплывает мимо. Мы пересекаем грандиозный зоологический сад, вертим головами вправо и влево, не выпускаются из рук бинокли, беспрерывно щелкают фотоаппараты и трещит моя кинокамера.

— Сколько неожиданностей!

— Страна Радостных Сюрпризов! — провозглашает Бонелли.

И он прав. Первый баобаб, первый термитник, первая пчелка, первый лев. Первый обед за столом и на стульях в прохладной тени раскидистого дерева! Первый дождь и первая гроза!!

О, вечно прекрасные запахи мокрой плодородной земли и сочных листьев, на которых еще дрожат серебряные капли! На нашем пути три семицветных радуги, как пышные врата в счастливое царство изобилия и неги!

Форт Лами… Форт Аршамбо… Форт Крампель… Форт Сибю…

Так почему же мы движемся только из одного форта в другой? Ведь именно здесь могло бы благоденствовать бесчисленное население сильных, здоровых и красивых людей. Почему так странно и так неестественно безлюдны эти благословенные места?

Почему деревни встречаются все реже и выглядят все беднее, а люди кажутся все более забитыми, больными. Здесь странно видеть истощенных и просто голодных. Над роскошными прериями немой и страшный лик всенародного разорения… Почему?

Я никогда не был сторонником пейзажа «in sich und fur sich» как такового и ради самого себя. Конечно, художник может для своей картины отобрать такой материал, так его расположить и осветить, что и без людей пейзаж все же будет отчетливо отражать какое-то настроение человека — грустное, веселое, всякое. Умышленно исключая людей, художник обедняет картину, лишает ее дополнительных и могучих средств выражения своей мысли. Человек в пейзаже необходим графически — как дополнительное сочетание линий, и живописно — как цветовое пятно и, главное, как смысловое дополнение, усиливающее настроение и направленность всей вещи.

Я помню свои картины, написанные на севере Норвегии: там изображение угрюмого и мрачного океана дополнялось фигурой рыбака, выбирающего сети. Я намеренно смазал все подробности, кроме двух — натруженных окоченевших рук и сурового, волевого рта. Эти вытянутые через все полотно красные и напряженные руки, позади которых дымились седые валы океана, и эти плотно сжатые губы, видневшиеся из-под мокрой зюйдвестки на фоне рваных серых штормовых туч, — все это и составляет то равновесие между природой и человеком, которое необходимо художнику для наиболее яркого и лаконичного выражения в картине его замысла. Когда я был вынужден оставить творчество и превратиться в скучающего бездельника, то этот принцип гармонии и равновесия бессознательно остался в моей голове как основание для оценки окружающей природы и живущего в ней человека. Но он был нарушен в Алжире, где опытный и зоркий глаз подсознательно отметил голодную худобу арабских крестьян и убогость их одежд на фоне прямолинейных рядов цветущих садов и плантаций европейцев. Гнетущее впечатление от поселка под стенами крепости было подчеркнуто своеобразием культуры там, где европейцы еще не успели уничтожить ее: маленькие примеры дуара и аррема были достаточны, чтобы впечатление перевести из подсознания в сознание и сделать его мыслью. А раз возникнув, эта мысль уже не могла исчезнуть, потому что ее питали новые и новые наблюдения. Эта мысль сделалась неотвязчивой, она доминировала в сознании, вытесняя другие и властно заставляя новые впечатления рассматривать с этой одной точки зрения. Напрасно я повторял себе: я — иностранец и путешественник. Какое мне дело до негров и французов, до политики и колониализма? Я приехал сюда, чтобы красиво сломать себе шею, ну и ломай ее сколько хочешь, но не лезь в грязь! Неужели пример Лионеля не научил тебя ничему? Читать проповеди здесь бесполезно, в Париже я представлял себе — хе-хе — насмешливые всеобщие улыбки: Гай ван Эгмонт в роли борца за права угнетенных! К черту угнетенных и их права! Да здравствуют великолепная природа и чудесные луга, по которым бежит наша белоснежная машина!