Анатолий Мариенгоф - «Это вам, потомки!»

Конечно!

Рейнольдс:

«Назойливое выставление напоказ простоты так же неприятно и противно, как всякий другой род неестественности».

Нашим писателям это полезно знать.

«Старый дурак глупей молодого».

Конечно!

Наш министр культуры говорит о живописи, о музыке, о театре, о литературе.

— Товарищ Михайлов, — хочется спросить его, — а знаете ли вы, что у Антона Павловича Чехова была такая молитва: «Боже, не позволяй мне говорить о том, что я не знаю и не понимаю».

Из пушкинского «Путешествия в Арзрум»:

"У Пушкина на столе (это во Владикавказе) нашел я русские журналы. Первая статья, мне попавшаяся, была разбор одного из моих сочинений. В ней всячески бранили меня и мои стихи. Я стал читать ее вслух…

Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве".

Признаюсь: читаю эти строчки, перечитываю и по сердцу как бархатной лапкой.

«Похоже, говоришь? Знакомо?»

«О!…»

«А что дурень — „О!“ Что знакомо?… То, брат, Пушкин, понимаешь, Пушкин! А то…»

Внутренний диалог довольно убедителен. И все-таки приятно.

Вот ведь какое гнусное почти правило — как подлец, негодяй, предатель, хапуга, человек злой, коварный — умен, обязательно умен! А среди добряков, среди милых, среди хороших — днем с огнем поищи-ка умного. Редчайшаяредкость.

В эпоху Возрождения Англия являлась маленькой страной — около пяти миллионов жителей, из них четыре пятых — неграмотных, а писателей было около трехсот — среди которых Шекспир, Бен Джонсон, Спенсер, Томас Мор, Марло, Флетчер, Мильтон…

А нас сколько? 200 миллионов. И почти все умеют писать-читать. Но где же Бен Джонсон хотя бы? Или Томас Мор?

Грустно.

К слову, о Томасе Море. Как известно, он был лордом-канцлером Генриха VIII. Потом, что являлось не редкостью в ту эпоху, король решил обезглавить его. Поднимаясь на эшафот, автор «Острова Утопии», обращаясь к палачу, шутил:

«Пожалуйста, сэр, помогите мне взойти. А вниз я уж как-нибудь сам спущусь».

До чего же прелестны англичане в своем чувстве юмора!

Завидую. Надо признаться, что мы этого лишены совершенно. Даже Мейерхольд, когда Сталин поставил его к стенке, не нашел ничего более остроумного, как закричать:

— Да здравствует революция!

Автор «Анатомии меланхолии» Бертон, из той же очаровательной компании англосаксов, предложил:

«Заберись повыше и смотри, и ты увидишь, что весь мир безумен».

Через три столетия, в наш век атомной и водородной бомбы, я не могу посоветовать ничего другого.

Гуляли по Московскому зоологическому саду. К железным клеткам, в которых помещались не слишком благородные животные, иногда были прикреплены металлические дощечки с надписью: «Хорошо переносят неволю».

К сожалению, на мою клетку нельзя повесить дощечку с такой утешительной надписью.

Начальник американского генерального штаба Риджуэй рассказывает: было совещание перед крупной операцией; какой-то генерал, согнувшись над картой, сказал: «За эту высоту я бы отдал десять тысяч человек». В комнате стало тихо. И вдруг из глубины раздался спокойный голос: «Щедрый мерзавец».

Вот и Сталин тоже был щедрый мерзавец. Я даже думаю — самый щедрый из тех, кого запомнила история.

Только писатели-подлецы могут говорить на собраниях (дома они этого не говорят), что отсутствие свободы делает нас счастливыми, а литературу… великой!

— Я тебя очень люблю.

— Как это грустно!

— Грустно?

— Да. Я надеялась, что ты скажешь: «Я тебя люблю».

Я писал «Мой век, мои друзья и подруги» три года, и мне казалось, что это долго. А вот один опыт Дарвина над земляными червями тянулся 29 лет.

В следующий раз я буду говорить себе:

— Помни о червях Дарвина! Литература не менее важна в жизни.

Получив через восемь месяцев корректуру своей книги, Зощенко сказал:

— У нас все делают так медленно, как будто мы живем триста лет.

Мастерство актера!… А?… Что же это такое?… Что за мистика?

У кого-то я прочел, что прославленную Садовскую однажды спросили:

— Как это вы, Ольга Осиповна, можете так играть?

— А я не играю, мой милый. Вот выхожу на сцену, да и говорю. Так же я и дома разговариваю.

Оказывается, это самое трудное. То есть самое трудное для актера — это не быть на сцене актером.

Когда я пишу пьесу — большую или маленькую — впрочем, не только пьесу, а и прозу, — всегда помню слова Станиславского:

"В четвертом акте «Трех сестер» опустившийся Андрей разговаривает с Ферапонтом… описывает ему, что такое жена. Это был великолепный монолог страницы в две. Вдруг мы получаем записочку, в которой говорится, что весь этот монолог надо вычеркнуть и заменить его тремя словами:

— Жена есть жена!"

Взглянув на сковородку, я прищелкнул языком:

— О, навага!

— Это известно… коты и мужчины обожают навагу, — брезгливо сказала моя аристократическая тетушка.

Она вообще находила, что у нас с котами много общего. Пожалуй, это справедливо.

Со злостью скомкав «Литературку», я вспомнил слова Салтыкова-Щедрина про какую-то газетенку его времени:

«Как принесут ее, так и кажется, что дурак вошел в комнату».

Я бы только добавил: дурак и подлец.

Ковыряюсь, канителюсь, потею над словом… Да, к сожалению, я не Достоевский, я не имею права писать плохо.

В ВТО, в «Доме актера», был творческий вечер Никритиной.

Чтобы поговорить о ней перед началом концерта приехал с Карельского перешейка Герман Юрий Павлович. Так значится он по паспорту. А по жизни — Юрочка Герман. Ведь в художнической среде — главным образом писательской и актерской — люди изо всех сил стараются сделать вид, что они не стареют, а умирают по недоразумению. Вот и меня по сегодняшний день называют Толей Мариенгофом. Называют так не только члены Союза писателей, но и уважаемые граждане, которых я не имею чести знать ни по фамилии, ни в лицо.

Небось, к примеру, Ивана Сергеевича Тургенева читатели ХIХ века не называли «Ванечка Тургенев», а Короленко — «Вовочка Короленко»! «Почему же советская эпоха уж больно с нами запанибратски? — не раз спрашивал я себя. — Может быть, потому, что Тургенев и Короленко с бородами были, а мы бритые? Этакие старенькие мальчики».