Павел Нерлер - «Посмотрим, кто кого переупрямит…»

Первый – для О. М. прижизненный – подраздел представлен двумя обрамляющими материалами: обзором киевского периода жизни Н. Я., начавшегося со знакомства с О. Э., и тех восьми месяцев после ареста мужа в Саматихе, что Н. Я. прожила – в основном в Струнино – до его смерти.

Второй, охвативший сразу две декады (1940-е и 1950-е годы), представлен письмами (Э. Г. Герштейн к Н. Я. и Н. Я. к С. И. Бернштейну, Шкловским-Корди и Р. Р. Фальку) и геобиографическими очерками об Ульяновске, Чите и Чебоксарах.

Еще пять кочевых лет – до получения ключей от квартиры – пришлись на первую половину 1960-х годов и прошли под знаком двух городов – Тарусы и Пскова. Таруса – это еще и воспоминания Р. Орловой и А. Симонова. Псков же – это и суммирующий очерк, и письма Псковского периода – как к Н. Я. (А. Морозова), так и к москвичке Ю. Живовой, приезжавшей к ней в Псков, и к Псковичам Майминым, переписка с которыми пришлась на послеПсковское время. Здесь же и последнее письмо Н. Я. “наверх” (Хрущеву). За вершает подраздел рассказ о первом в СССР вечере памяти Осипа Мандельштама на мехмате МГУ – вечере, триумфальном и для Н. Я.

Два подраздела посвящены оседлой полосе жизни Н. Я. – второй половине 1960-х и 1970-м годам.

С появлением у Н. Я. своего жилья завязались новые знакомства и дружба среди москвичей, запечатлевшиеся скорее в мемуарах, чем в письмах. Появились и первые живые гости из-за рубежа, с которыми, в пору их нахождения у себя дома, установился и поддерживался как раз эпистолярный режим общения: К. Браун, О. Андреева-Карлайл, К. Верхейл, Дж. Смит (Бейнз), чуть позже П. Троупин (Браун “переплюнул” всех, догадавшись записать ответы Н. Я. на магнитофон, но его самого “переплюнул” К. Верхейл, организовавший единственное, как оказалось, киноинтервью с Н. Я.). Аналогично установились контакты и с новыми знакомыми не из Москвы – киевлянином Г. Кочуром, вильнюсцем Т. Венцловой, ереванцем Л. Мкртчяном или ростовчанином Л. Григоряном. Летом 1967 года в Верее, разгневанная на Харджиева и только что, в мае, отобравшая у него поэтический архив мужа, но недовольная и западными издателями Мандельштама, Н. Я. сама села за комментирование его стихов, этап этот задокументирован различными записями Вадима Борисова.

Еще один подраздел – о 70-х годах. Главные ее книги были уже написаны в предыдущие годы, а выходили они все теперь, и Н. Я., глубоко выдохнув и наслаждаясь сделанным, охотно занялась такими развлечениями, как чтение хороших книжек, одаривание подруг и друзей гостинцами из “Березки” и попытками устройства чужих судеб.

Жизнь ее, ослабевая, протекала в семидесятые поначалу между московской квартирой и летним отдыхом на даче[16]. Дальние поездки – в Псков или Прибалтику – предпринимались из чистого удовольствия повидать кого-то из друзей и были нечастыми. Если начало декады было отмечено эмиграционными настроениями и даже усилиями в этом направлении (по еврейской линии), то конец – глубоким погружением в православие, чему немало способствовала и харизма ее духовника – отца Александра Меня.

Последний – 82-й – год своей жизни она болела. Дружеский ее круг организовал дежурства, ни на минуту не оставлял ее без заботы. Смерть застигла ее во сне, и только тут советская власть решилась не то на демарш, не то на реванш, “арестовав” покойницу, доставив ее в казенный морг, опечатав, в интересах возможных наследников, ее квартиру и запретив погребение на Ваганьковском.

Завершает книгу биохроника Н. Я. Мандельштам. Традиционные “Труды и дни” несколько восполняют отсутствие в книге биографического очерка.

При всем своем разнообразии многочисленные авторы сборника сходятся в одном – в том, что Надежда Яковлевна Мандельштам – плоть от плоти и дух от духа Осипа Мандельштама, их судьбы сплавлены в одну общую, и ее голос, ее высказывания и даже ее оценки опираются на это такое горькое и такое счастливое единство. Но при этом она не бессловесная ипостась и не бесплотная тень, – она сама отбрасывает тень и, если надо, за словом в карман не полезет.

Вот этапы ее противостояния времени, ее собственного – Надежды Яковлевны, а не вдовы Осипа Эмильевича, – подвига.

Когда в 1938 году погиб он, то главным ее делом стало сохранить его стихи, а это значит – не погибнуть самой! Инстинкт не погибнуть приводил ее и в Струнино, и в Шортанды, и снова в Калинин, и в Ташкент, и в Ульяновск – он же в нужный момент и уводил ее из этих по-своему опасных мест. Нужно было обязательно дождаться, дотерпеться до смерти тирана. И ее прощание с Ульяновском совпало с этой неслыханной радостью – со всенародным “прощанием” с Сосо, и 1953 год посему – важная веха в ее выяснениях отношений со временем. Оно перестало охотиться за ней и заняло шипящий, но нейтралитет.

Следующий этап и новая веха – 1955 год, когда на Западе вышел первый посмертный однотомник Мандельштама: в нем были почти исключительно уже публиковавшиеся стихи, но он как бы обозначил и закрепил позиции противоборствующих “сторон”. И после этого Н. Я. перешла в контрнаступление: вешками тут были первая реабилитация (1956), образование Комиссии по литературному наследию Мандельштама (1957) и, самое главное, попадание неизданного Мандельштама в самиздат (1958–1959). В 1962 и 1964 годах – с публикацией в “Воздушных путях” и выходом первого тома Собрания сочинений – подтянулся и тамиздат, со временем заменивший самиздат в его дико-бродячем виде. Наконец, первые робкие журнальные публикации в СССР и в особенности триумфальный вечер в МГУ в мае 1965 года обозначили необратимость возвращения стихов Мандельштама к читателю и на родине.

В 1965 году – следующая веха – Н. Я. впервые вздохнула не просто спокойно, но и победительно. Провинциальные вузы были уже все позади, а в своей кооперативной квартире она вольна была теперь делать всё, что угодно. То, чем она занялась там, в Тарусе и Пскове, здесь, на Большой Черемушкинской, она закончила, перепечатала и передала в испуганные, но надежные руки Кларенса Брауна.

И приступила к следующим своим делам – к переживаниям за “Разговор о Данте” и к написанию любящей книги об Ахматовой; к извлечению архива О. М. у Харджиева и собственному погружению в этот архив, в поэзию и в творческую стихию Мандельштама. Затем – к отказу от книги об Ахматовой и написанию совсем другой книги – книги о времени и о себе. Если эта “Вторая книга” и сведение счетов, то всё же не с упоминаемыми в ней людьми, а со временем, в котором и ей, и упоминаемым людям выпало вместе жить.