Адам Чарторижский - Мемуары

Чтобы украсить это поместье, моя мать устроила в нем искусственные развалины. Вообще там было все, что угодно. Был остров, был грот на острове, была мельница, конюшня, в виде старинного амфитеатра, и обширный двор, с множеством кур и голубей, которых мы часто кормили.

Мы редко принимали в Повонзках гостей, а жили только своим кружком, мы для матери, мать для нас; однако и эта жизнь могла дать много интересного для наблюдателя. Это была беспрерывная пастораль, картина настоящей деревенской поэзии.

Каждая из хижин повонзковской колонии имела свою особую эмблему. У сестры Марии эмблемой был зяблик с надписью: «веселость». Мне дали ветку дуба с надписью: «твердость». Над домом матери была изображена курица с цыплятами. Над хижиной сестры Терезы — корзина с белыми розами и надписью: «доброта». У управляющего имением, г-на Войского, эмблемой был улей с пчелами и с надписью: «деятельность». Девицы Нарбут имели также свои домики в Повонзках. Все это было придумано и устроено моей матерью.

Вставали все рано, завтракали у матери, а иногда у жены Войского, которая угощала нас великолепным кофе. Затем расходились, чтобы работать в саду. К обеду являлся из Варшавы один из наших слуг, по имени Мартын, с осликом, нагруженным двумя корзинами с едой. Этого ослика ожидали с нетерпением и встречали с радостью. Каждый раз стол накрывался в каком-нибудь ином месте. Китайский колокол сзывал всех к обеду.

Иногда мы совершали прогулки на ослах, а по воскресеньям отправлялись к обедне в Вавнишев, одни верхом на ослах, другие пешком.

Время от времени устраивали торжественные празднества, на которых иногда присутствовал и король. Однажды на широкой поляне, окруженной небольшим ольховым леском, выбранной нарочно для театральных представлений, изображали картину подписания Хотинского мира. Любомирский, принявший командование армией после Ходкевича, и турецкий паша подходили по очереди каждый с своей свитой поляков и турок. Эти торжественные празднества были наименее приятными.

Между тем в варшавском Голубом дворце не забывали о моем образовании, и Цесельский иногда противился моим слишком частым поездкам в Повонзки. Однако было очень трудно устоять перед обаятельностью Повонзок, а также не подчиниться желанию моей матери, да и сам Цесельский так был очарован этим уголком, что в конце концов устроил там и себе шатер подле моего домика.

Эта счастливая жизнь, продолжавшаяся несколько лет, была прервана страшным несчастьем. Мы лишились старшей сестры, ставшей жертвой ужасного случая. На эту сестру мы смотрели как на взрослую и очень ее любили, так как она всегда заботилась о младших сестрах и братьях.

Однажды, когда она стояла подле камина, на ней загорелось платье. В ужасе она бросилась бежать; Констанция Нарбут хотела ее остановить, чтобы затушить горящее платье, но не могла ее поймать. В соседней комнате гувернантка детей, мадемуазель Пти, играла свою обычную партию в пикет с г-ном Норблэн. Норблэн прибежал на крик детей, схватил несчастную и кое-как потушил огонь, набросив на нее случившееся у него под руками пальто. Но сестра получила страшные ожоги. Вначале думали, что можно будет залечить ее раны, и несколько дней питали эту дорогую надежду. Но, к несчастью, сестра была слишком нежна и хрупка, чтобы перенести такое потрясение и умерла через несколько дней.

Мать была больна в это время. Она родила сестру Габриэль, которая прожила всего несколько дней.

Пришлось скрыть от нее смерть старшей дочери. Мать постоянно звала ее к себе, но доктор Ион, бывший ее домашним врачом, не позволял ей встать с постели. Ежедневно писала она дочери письма и настаивала, чтобы ее впустили к ней, так что, в конце концов, доктор был вынужден открыть правду. При этом известии одну половину ее тела разбил паралич, и она долгое время должна была ходить на костылях. Только при помощи электричества удалось вылечить ее ногу.

Я также только что оправился тогда от серьезной болезни, причинившей много беспокойств. Долго скрывали и от меня смерть сестры, и прислуживавший нам камердинер делал вид, что ходил справляться о ее здоровье и приносил ответ, что она все в том же положении. Я был очень привязан к сестре, и слезы о ней были моими первыми слезами, вызванными острым горем. И теперь еще я думаю об этой сестре, которая была так добра, так ласкова, душа которой была так прекрасна, что и родители и мы, дети, горячо любили ее.

Отец в это время находился в Вильно. Он занимал там место председателя суда.

Возвращаясь на каникулярное время в Варшаву, он еще ничего не знал о случившемся. Переправляясь на пароме через Вислу, между Прагой и Варшавой, он спросил у паромщика, нет ли чего-нибудь нового, и тот рассказал ему о смерти сестры.

Отец не хотел верить рассказу, и уже потом воевода сообщил ему все остальные подробности этого несчастья. Он упал на пол в зале, и я видел, как слезы хлынули у него из глаз.

Домик моей сестры был перенесен в лес и сохранен как реликвия. День ее смерти, четверг, был долго для нас днем траура, и мы проводили его в религиозных размышлениях, а мать всегда посвящала этот день какому-нибудь доброму делу.

Княгиня Анна Сангушко, дочь княгини Сапеги, жены литовского канцлера, также принадлежала к числу обитателей Повонзков. Позже там поселилась и жена Северина Потоцкого.

Мать часто бывала у них в доме, где устраивались всякого рода развлечения. Между прочими у них ставили оперу под названием «Земира и Азор».

В одном из актов этой оперы на сцене появлялись и две из моих сестер с девицей Нарбут. Сцена представляла заколдованный замок, где сестры должны были утешать горюющую Земиру.

После смерти сестры эту оперу поставили в варшавском театре. Мать пожелала посмотреть ее, но во время того действия, о котором я только что сказал, она не могла сдержать себя, с ней случился припадок такого отчаянья, что она должна была уехать из театра, несмотря на все старания княгини Сангушко ее успокоить. Я присутствовал при этой тяжелой сцене. Спустя некоторое время все вошло в свою колею, как обыкновенно и бывает на свете, снова начали собираться в Повонзках. Опять пошли празднества, и колония увеличилась новыми членами. Графиня Тышкевич, дочь княгини Понятовской, урожденной Кинской, племянницы короля, была принята нами очень торжественно. Она была большая приятельница матери; об этом я скажу после.

В молодости она лишилась вследствие какой-то болезни одного глаза, и ей вставили стеклянный, тем не менее она была очень красива и любила мужские удовольствия (охоту, верховую езду). Желая выказать чем-нибудь свою признательность моей матери, г-жа Тышкевич придумала поставить в Повонзках комедию под названием «Пятнадцатилетний влюбленный». Она одела мужской костюм и играла роль этого влюбленного, а моя вторая сестра изображала предмет его страсти. Театр был устроен в овчарне. Госпожа Тышкевич, уже переодетая в мужской костюм, приехала туда верхом. После представления был устроен легкий ужин.