Юлия Андреева - Многоточие сборки

В Японии говорят, что человек жив столько, сколько жива память о нем. Так ли это?

В Стране Восходящего Солнца, где я жила и работала, ко мне в клуб часто заходил дряхлый старичок. Он подолгу торговался с барменом, выклянчивая для себя скидку за вход в клуб, азатем усаживался за стол, приглашал меня занять место рядом и начинал рассказывать.

Разумеется, из сказанного я понимала в лучшем случае треть. Поэтому дедулька говорил по многу раз одно и то же, пытаясь пересказать старые истории другими словами, где нужно помогая себе жестами.

– Я совсем один, – виновато улыбаясь, разводил он руками, когда кто-то из персонала спрашивал, для чего тот тратит деньги и приходит в клуб вместо того, чтобы сидеть дома перед телевизором, почему вдалбливает свои истории в голову понимающей его через пень колоду русской.

– Да, так уж вышло, что пережил и жену, и детей. Впрочем, сначала детей, а жену уже совсем недавно схоронил, буквально лет пятнадцать назад. А хожу вот почему: боюсь, доченьки, сынки, что помру я вскорости. Совсем помру, потому как Будда… – он поднимает вверх один палец. – Потому как рая нет, и ада тоже… Я исчезну совсем, исчезну так, что и памяти не останется. Вот ведь беда какая!

Дедулька шамкает беззубым ртом.

– Были бы детушки, были бы внучки, забрали бы мою память, и я жил бы дальше. Плохо человеку без детей, без внуков, без продолжения. Сосед мой говорит, писать надо. Записывать, чтобы люди после прочитать могли. Напишешь, и страницы сохранят часть твоей души. Люди прочитают, а ты, глядишь, и воскреснешь. Сколько раз прочитают, столько и воскреснешь.

Писать книги – хорошее дело и очень выгодное. Но это же умение нужно какое… талантом Бог обделил, да и привычки нет. А историй у меня много, память хорошая, особенно до того, что было когда-то. Все помню.

А она, – широкий жест в мою сторону, – она писатель. Запомнит, использует где-нибудь, выйдет книжка. Меня-то к тому времени уже, скорее всего, не будет. Прочитают книгу люди … – он закрывает глаза и тут же широко открывает их, – р-раз – и я воскрес! Стою перед ними.

И людям хорошо, и мне какая радость вновь вдохнуть воздух жизни, оглядеться, на мир поглазеть.

После того как вышла моя «Изнанка веера», я нет-нет да и вижу вдруг где-нибудь в толпе знакомый скрюченный силуэт старого японца. Мертвый или живой, старичок весело подмигивает мне и скрывается за ларьками на Сенной или в проезжающей мимо маршрутке.

Память воскрешает прошлое.

Наверное, о чем-то подобном думали мои бабушки, мой дедушка, по нескольку раз рассказывающие мне одно и то же. Они хотели, чтобы я рассказывала услышанное своим детям и внукам, передавала по цепочке, переправляя из прошлого в будущее.

Иногда я задаюсь вопросом, как отреагировали бы они на уже написанное, и часто получаю ответ. Из мира вечно живых в мир просто живых тянутся незримые нити человеческой памяти. Те, кого мы любим, кого мы помним, – живы!иогда, когда я пишу, я задаюсь мыслью, как отреагировали бы на уже написанное они, и часто получаю ответ.ло что понимающей русс

Из всех животных дедушка предпочитал котов, он и себя причислял к кошачьему роду-племени, уверяя, что в детстве кусался и царапался как настоящий котенок. Про него даже говорили: «Котик, котик, коток, котик, котик-кипяток».

У него и фамилия была соответствующая – Котов. Забавно, что моя бабушка Мякотина вышла замуж именно за Котова.

Дед говорил, что, когда его не станет, он непременно перевоплотится в рыжего котенка с голубыми глазами.

Через год после того, как дедушка умер, уже в новом дачном домике на Горском озере, недалеко от поселка Воейково, двухкомнатную квартиру деда отобрали, как говорили тогда, в связи с государственной необходимостью. Cоседская кошка родила троих котят, и бабушка принесла в дом рыжего голубоглазого.

Было ли это воплощением моего дедушки, установить не удалось, но Шустрик вырос сильным и красивым животным. Его усилиями прежде серое поголовье дворовых кошек основательно пополнилось восхитительными рыжиками. Это произошло после того, как слегка возмужавший и почувствовавший зов свободы и любви кот совершил свой первый побег из дома.

Шустрик появился в олимпийском восьмидесятом, в тот год, когда не стало Владимира Высоцкого. Помню, мы узнали о трагедии летом, впервые выбравшись на Азовское море, в город Жданов (ныне Мариуполь). Мама тогда еще спросила меня, нравится ли мне Высоцкий, и я сказала, что у него очень грубый голос.

– Зато какие нежные стихи, – не согласилась со мной мама и вскоре принесла машинописную перепечатку. Помню, я зачитывалась Высоцким, сначала восприняв его на бумаге. Гораздо позже сумела понять, что особая чувствительность и нежность его природы становится еще более нежной и хрупкой именно в сочетании с грубым голосом.

Забавно, мама никогда не любила поэзии, но именно ей я обязана знакомством с самыми любимыми авторами моего детства, и именно она, работая на копеечной зарплате в книжном коллекторе, умудрялась с каждой получки в девяносто рэ покупать книгу.

У нас в доме целый стеллаж одной только поэзии.

Однажды, буквально несколько лет назад, я спросила маму, почему она покупала поэзию, если никогда не любила ее.

Мама удивленно подняла брови:

– Для тебя, ты же поэзией увлекалась, и тебе это было нужно.

Любовь в контексте развитого социализма

В стихах я неосознанно искала некий осязаемый призрак любви. Поэтому предпочитала легенды о прекрасных дамах и благородных рыцарях, о коварных колдуньях и добрых волшебниках, но как же сложно, оказывается, в это время было с любовью вокруг меня. С любовью в пространстве совка. Как же все это теперь странно звучит…

– …когда готовили Большую советскую энциклопедию, – рассказывает писатель-фантаст Андрей Дмитриевич Балабуха[1], – дошли до тома с буквой «л» и вдруг обнаружили, что в словнике нет такого основополагающего понятия как «любовь».

Упущение, жуть! Отнеслись серьезно и заказали статью одному из крупнейших наших психологов. Получилось великолепное эссе. В редакции энциклопедии дамы множили эту статью, передавали знакомым, как величайшую драгоценность прятали в своих столах, украдкой проливая на листки нежные женские слезы.

Но если дамы восприняли благую весть любви как обещание чуда в грядущем, руководство вынуждено было решать далекие от нежных чувств задачи.

Тут же начались вопросы: а можно ли говорить об этом, тем более в столь серьезном издании? Свойственна ли любовь советскому человеку и нужна ли любовь советскому человеку вообще?

И наконец пришли к четкому решению, что любовь не нужна. Потому как за любовь могут вызвать на ковер в ЦК, а без любви не вызовут.