Михаил Кузмин - Дневник 1905-1907

Очень прошу Вас приказать сделать это возможно скорее, так как я совершенно обязан перед контролирующими органами в течение 3-го квартала этот вопрос выяснить и исчерпать его до конца, чтобы дать отчет по этому вопросу вышестоящим над нашим Музеем контролирующим органам»[25].

Однако ждать возвращения дневника и архива Кузмина в Гослитмузей пришлось до 5 марта 1940 года, причем вернули не все: 32 единицы хранения, общим объемом в 339 листов, пришлось списать как безвозвратно утраченные.

Тем временем Кузмин продолжал вести дневник и после 1933 года. Судьба этих тетрадей оказалась трагична: они были конфискованы НКВД после ареста и расстрела Ю. И. Юркуна (арестован 19 марта, казнен 21 сентября 1938 года) и смерти его матери В. К. Амброзевич вместе со всеми бумагами и книгами, остававшимися как от Кузмина, так и от Юркуна. О. Н. Арбенина пыталась выручить книги и рукописи через Бонч-Бруевича. Она писала ему 10 октября 1938 года:

«…оставшиеся после смерти Кузмина рукописи были переданы решением суда проживавшей с ним в одной квартире В. К. Амброзевич (она была в течение многих лет его домохозяйкой и иждивенкой), а душеприказчиком был назначен ее сын, писатель Юрий Юркун. <…> Сейчас положение такое: Юркун был арестован в феврале этого года; мать его умерла; в данное время он выслан и имущество его конфисковано[26] <…>. Разрешите мне перечислить хоть приблизительно то, что, по моим сведениям, было вывезено из квартиры вместе с библиотекой:

1). Рукопись мемуаров Кузмина[27].

2). Рукопись исторической драмы «Нерон» и целый ряд ненапечатанных стихов и прозы и черновиков.

3). Часть кузминского архива (письма, рецензии, фотографии).

4). Рукописи Юркуна (воспоминания о Маяковском, о Кузмине, пьесы и рассказы).

5). Музыкальные произведения Кузмина, а также ряд дневников неизвестных лиц, имеющих исторически-бытовое значение.

К сожалению моему, мне неизвестно, куда все это имущество было направлено и какова будет его дальнейшая судьба. <…> Конфискация библиотеки и архива была произведена 8 октября 1938 года»[28].

21 апреля 1939 года Бонч-Бруевич направил в Управление НКВД Ленинграда следующее письмо:

«Я получил в конце 1938 года письмо от одной из почитательниц умершего поэта М. А. Кузмина, что библиотека и архив М. А. Кузмина, которые перешли после его смерти Ю. Юркуну (адрес: Ленинград, Дзержинская линия, ул. Рылеева, 17, кв. 9), был<и> конфискован<ы> ввиду того, что этот Юркун оказался прохвостом и был изъят из обращения органами НКВД.

Поэт М. А. Кузмин принадлежал к упаднической школе литераторов конца 19 — начала 20 <века>. Но целый ряд его работ, особенно переводных, очень интересны и значительны. Мне сообщают, что среди рукописей, которые были конфискованы, находились: рукописи — мемуары Кузмина, историч<еская> драма „Нерон", до сих пор не напечатанные, и целый ряд неопубликованных стихотворений и прозы, а также его черновики; письма Кузьмина; рукопись с воспоминаниями о Маяковском; рисунки современных и старых художников, гравюры и литографии; большое количество материалов по быту, театру, цирку, виды русской провинции, старого Петербурга, материалы по революции; оригиналы рисунков, а также фотографии и пр., и т. п.

Ввиду того, что в нашем Государственном литературном музее имеется довольно значительное количество материалов умершего поэта Кузмина, нам бы очень хотелось, чтобы и этот фонд также был прислан нам для воссоединения его с тем, что у нас уже имеется. Если Вы находите возможным это сделать и если эти материалы не имеют никакого значения для НКВД как такового, то я очень просил бы не отказать эти материалы нам прислать или почтой, или железной дорогой, смотря по их объему. Если же Вы находите нужным, чтобы для этого приехало особое уполномоченное лицо для приемки их, то прошу нам об этом сообщить, и мы такое лицо командируем в Ленинград.

С коммунистическим приветом.

ДИРЕКТОР ГОСЛИТМУЗЕЯ Влад. Бонч-Бруевич»[29].

Ответа на письмо директора Гослитмузея не последовало. Но о сгинувших в недрах кровавого ведомства тетрадях дневника продолжали ходить легенды. 8 декабря 1938 года Э. Ф. Голлербах передавал в своем дневнике содержание разговора с А. Д. Радловой: «Сокрушение о пропавших дневниках К<узмина> за последние годы (позже я узнал, что пропала только одна тетрадь, остальные были в свое время скопированы на машинке и где-то сохранились, как и большая часть других рукописей К<узми>на»)[30].

По наиболее правдоподобной версии, часть рукописей вывалилась на лестнице из прорвавшегося мешка, в котором уносили бумаги Юркуна вместе с остатками архива Кузмина, и таким образом сохранилась у О. Н. Арбениной — с тем чтобы погибнуть в блокаду, за немногим исключением (вероятно, отдельные тетради были скопированы еще до ареста Юркуна). Уцелевшие фрагменты воспроизводились в публикациях последнего времени[31]. Однако есть сведения, что еще в 1970-е годы исследователям были доступны и другие части дневника, а стало быть, не исчезает надежда обнаружить новые страницы этого уникального документа.

Н. А. Богомолов, С. В. Шумихин

Дневник

1905

1906

1907

1905

Титульный лист первой тетради дневника М. Кузмина. Автограф

22 августа 1905 года. Удельная [32].

Когда я в среду на прошлой неделе, приехав на городскую квартиру, узнал, что Гриши с Успенья, когда мы с ним довольно сухо расстались, не было, то я подумал, что это отчасти развязка, и мне сделалось легко от этой мысли. Поэтому, когда я в субботу приехал с Сережей в город и дворник, отдав мне письма от Чичерина, сказал, что ключ взят и на квартире меня дожидаются, я несколько растерялся. Я сказал Сереже, что должен остаться, постараюсь быть у Екатерины Аполлоновны до часу и неизвестно, приеду ли. Чека не было{1}, у меня было только несколько серебра с Гришей до понедельника. Оказалось, что в среду он был тотчас после меня, ночевал с четверга на пятницу один, весь залеж булок подъел, керосин и свечу пожег и оставил мне письмо, где, право, трогательно было описано, как он приходил несколько раз без меня, ночевал один, приходил под вечер смотреть, не освещено ли у меня окно, уходил на Остров, «поплакав». Конечно, в письмах все выходит трогательнее. Я тотчас послал его за булками и колбасой; денег совсем не было. Чичерин писал, что «нужно быть суровым к себе, вспомни бедствования франц<узских> эмигрантов, такое время, близок страшный суд» и т. д. Гриша места не нашел, но было очень весело пить чай и болтать, особенно когда, увидав, что денег всего 25 к., я придумал пойти закладывать ложки и кольца. Я уже вытащил их из ларца и приготовил, чтобы нести; в ожиданьи мы легли побаловаться, как вдруг звонок; почти голый я взял у почтальона через цепь письмо. Ура! чек. Гриша сидел еще совсем голый на своей красной рубашке, как Нарцисс, болтая ногами, на сундуке. Я помчался в банк, потом к Петрову за покупками. Вернувшись, мы пошли обедать в Мариинскую{2}, потом я поехал к Ек<атерине> Ап<оллоновне>, не застав которой пришел на новую квартиру распорядиться и справиться об обоях. На обратном пути зашел к Казакову в магазин, отдал долг и пил чай с яблоками; было как-то уютно, и я не без удовольствия вспомнил, как я жил с ними. Он уговаривал меня не продавать книг Большакову или Макарову, а лучше обратиться к Скроботову или Академиям{3}. Обещал достать мне денег рублей 300–400 между 26-<м>—2-<м>. Просил, чтобы я заправил их лампадки, причем добавил, что без меня его жена зажигала и мои, «без различия веры». Меня это очень насмешило. Но мне давно не было так уютно; беспечность этого человека феноменальна и действует очень ободряюще, притом, из каких не знаю целей, он расположен ко мне. Гриша уже ждал меня, приготовил самовар, собрал белье, и мы поехали в бани, что в Апраксином переулке. Это прямо какие-то Петербургские трущобы, по узкому темному двору идти чуть ли не полверсты, все старо, грязновато, но жарко до прелести, и мы отлично выпарились, и вымылись, и напились отвратительного кваса. Масло уже было принесено Сергеем, керосин, свечи куплены; мы зажгли все лампады, развели самовар, зажгли свечи, лампу, и было очень приятно, никого не стесняясь, сидеть вдвоем, слушая поучительные рассказы Григория об их посетителях. Гриша лег спать, раздевшись, без всяких гримас, но, в общем, мне было спать неудобно, потому что по-прежнему он ночью бормотал, брыкался и прижимал меня локтями к стене. Проснувшись утром, я удивился, почувствовав, что под моей головой чья-то рука, и, только увидав его лицо совсем близко, я сообразил, где я. Одетый, и особенно на улице, нельзя предположить, как он хорош голый или совсем близко. Первое, что меня поразило, — это красота его тела и особенная сладострастность лица (я помню, как подумал: «Вот педерастическая красота»), хотя, конечно, он слегка мордаст и похож на татарина. Утром был туман, после чая мы играли в карты. Милая квартирка, и комнаты, и вид на Исакий, — мне, право, жаль ее и Казаковых. Оставаясь с ними, я мог бы поселить Григория с собой; он так просится в слуги, но это положительно невозможно. Я довез его до Невского и, несколько раз оборачиваясь, видел его обернувшееся лицо с улыбкой. В Удельной ничего нового. Побаливают зубы. Написал слова «Алекс<андрийских> песен». Читал «Pierre Noziѐre»{4}. Очень хорошо. Дело отложено, самое скорое, до декабря{5}. Достанет ли Казаков?