Из киевских воспоминаний (1917-1921 гг.) - Алексей Александрович Гольденвейзер
Наряду с указанными выше крупнейшими политическими организациями города Киева в Исполнительном комитете был также представлен «Коалиционный совет киевского студенчества». По-видимому, допущение представителей от студентов в высший орган местной власти было сделано во внимание к старым заслугам учащихся высшей школы в освободительном движении. Но когда настроения первого момента несколько осели, и пришло время приступить к серьезной организационной работе, дефилирование студентов и курсисток, особенно на наших соединенных заседаниях (о них речь впереди), производило впечатление чего-то не вполне уместного. Полномочным делегатом студенчества в Исполнительном комитете был молодой студент Г.И.Гуревич. Это был довольно красивый и способный молодой человек, который, по мере сил, старался подогревать наш «революционный энтузиазм». Тогда он был эсером, но затем пошел дальше… Четыре года спустя я сидел в кабинете помощника заведующего киевским «Губюстом» товарища Волкова и объяснялся с ним по поводу полученного мной от Наркома юстиции вызова «в порядке мобилизации юристов» отправиться на службу в Харьков. Товарищ Волков уговаривал меня подчиниться приказу и обещал предоставить мне с женой для комфортабельного проезда — арестантский вагон. Он не был в восторге от моей хорошей памяти, когда я напомнил ему о нашей совместной работе в Исполнительном комитете и о «коалиционном студенчестве» …
Фигура Г.П.Гуревича напоминает мне горячие споры, которые мы вели с ним по одному из самых тягостных вопросов, с какими пришлось столкнуться Комитету, — по вопросу о судьбе бывших служащих жандармского управления и охранки. Февральский переворот произошел у нас, как я уже говорил, не только абсолютно бескровно, но и вообще совершенно безболезненно. Не было никаких насилий и эксцессов. И из огромной массы служителей старого режима, единственные подвергшиеся аресту — были жандармы и охранники. Впоследствии, для установления индивидуальной ответственности и вины каждого из арестованных, при Исполнительном комитете была организована следственная комиссия, в состав которой вошли лучшие криминалисты из киевского судебного и адвокатского мира. Эта комиссия допрашивала заключенных и свидетелей и затем сообщала свое заключение Исполнительному комитету. В большинстве случаев заключения комиссии были в смысле немедленного освобождения арестованного. Но в Комитете каждое такое заключение неминуемо вызывало бурю протестов, и особенно неистовствовал в таких случаях представитель коалиционного студенчества.
Я всегда всеми силами отстаивал заключения следственной комиссии. Как человеку, прикосновенному к судебному делу, мне претила вся эта процедура заочного суда над людьми, действовавшими в согласии с существовавшими в данное время законами, а иногда и в согласии со своими политическими убеждениями. И во всяком случае, прежде чем судить, необходимо было установить какие-либо общие правила, устанавливающие сущность вины и меру ответственности. Тут же нам предлагалось решать судьбу живых людей, руководствуясь исключительно тем, что впоследствии было названо «революционным правосознанием», — притом производить это как-то между делом, посреди десятка неотложных вопросов порядка дня…
Своим противником я имел, кроме Гуревича, обычно также А.В.Доротова, который откровенно признавался, что не может спокойно говорить ни об одном провокаторе и шпике. Один раз он в пылу полемики довольно резко задел адвокатуру, составлявшую главный контингент членов следственной комиссии. В своем ответе я напомнил оказавшиеся пророческими слова В.Д.Спасовича о том, что адвокатура должна быть и оставаться независимой — и в царском застенке, и в революционном трибунале…
Я с тем более легким сердцем настаивал на освобождении бывших жандармов, что и в чисто политическом отношении не видел от этого ни малейшего вреда. Для меня было совершенно ясно, что постоянное запугивание контрреволюцией, которым занимались слева, было либо сознательной демагогией, либо простым неразумением и наивностью. Никакой опасности справа нашей революции не грозило. Эту опасность нужно было создавать, чтобы иметь предлог для проведения якобинской политики. Что же касается рядовых полицейских и других чиновников старого режима, то я не сомневался в том, что им нужно было только дать возможность прислуживаться новым господам. Это бы их абсолютно обезвредило и вместе с тем принесло бы пользу делу, так как наши новые учреждения весьма нуждались в техническом опыте старых служак. — Понятно, что жандармы вызывали чувства, которые трудно было подавить. Но незачем было поддаваться этим чувствам и совершенно недопустимо было давать им заглушать голос разума…
Очередные заседания Исполнительного комитета происходили три раза в неделю, примерно от 1 часа до 5 часов дня. В остальные дни заседал президиум Комитета. Председательствовал всегда Страдомский, членов Комитета собиралось в обыкновенные дни человек десять. Прения по каждому вопросу, — как водится на русских заседаниях, — затягивались бесконечно, и повестка никогда не бывала исчерпана к концу заседания. Она переходила, разбухая и удлиняясь, с одного заседания на другое, как своего рода edictum translaticium[15].
На заседаниях присутствовали представители прессы; каждый день в местных газетах печатался более или менее подробный отчет о дебатах и решениях Комитета. Кроме того, официальный протокол опубликовывался в «Известиях Исполнительного комитета», заменивших прежние «Губернские Ведомости». Эта гласность и публичность мало способствовали деловитости и успешности наших заседаний. Комитет ведь должен был быть административным органом, а не каким-то городским парламентом… Но более всего страдало дело от созываемых по каждому более или менее значительному вопросу объединённых заседаний Исполнительного комитета с президиумами С.Р.Д., С.В.Д. и Совета коалиционного студенчества. Тут уже в нашу дворцовую гостиную набивалось регулярно человек 50–60; произносились более или менее удачные речи, по почти никогда не успевали принять конкретных решений. Причём — опять-таки злополучный российский обычай — на этих заседаниях — обсуждались и решались исключительно вопросы общей политики, или точнее: прения по подлежавшим нашему решению вопросам превращались в утомительные и бесплодные дискуссии на общеполитические темы. Представители отдельных групп считали необходимым делать программные «декларации», а групп было много и становилось с каждым днем все больше и больше, так что обыкновенно декларации отнимали почти все время, а решения либо вовсе не принимались, либо принимались наспех, перед шапочным разбором. Зато каждый оратор мог иметь удовольствие прочесть свою речь на следующее утро в газетах.
Кстати, несколько слов о киевской прессе того времени. Революция застала в Киеве несколько газет, но свой характерный облик и некоторое
