Евгения Гутнова - Пережитое

Я запомнила жаркий летний день 1926 года в Минусинске, где папа отбывал тогда ссылку, а я гостила у него. Мы шли с ним по главной улице города, не помню куда, и встретили начальника погранотряда и одновременно местного ОГПУ, под надзором которого папа состоял, но который относился к нему с большим уважением. Тот был бледен и расстроен. Поздоровавшись с нами, он сказал папе о скоропостижной смерти Дзержинского. Папа изменился в лице, его всего как-то даже передернуло, и остаток дня он находился под впечатлением этого печального известия, вспоминал свои встречи с покойным, говорил о его достоинствах, о том, какая это большая потеря для всей страны. Мне с моим детским максимализмом (мне было двенадцать лет), знающим только черное и белое, это казалось непонятным, — ведь в руководителе ЧК я видела главного виновника моей разлуки с папой. И только много лет спустя, прочитав дневники и письма Дзержинского, написанные им в дореволюционных каторжных тюрьмах, я смогла по достоинству оценить исключительную цельность и чистоту этого человека, и вместе с тем благородство чувств моего ссыльного папы.

К Ленину папа относился тоже с большим уважением, хотя в период после революции 1905–1907 годов и позднее открыто выступал против него и партии большевиков как их идейный противник, за что неоднократно подвергался язвительным нападкам Ленина в его блистательных статьях. Идейными противниками оставались они и после Февральской революции. Тем не менее папа однажды рассказал мне очень выразительный эпизод о своей встрече с В.И.Лениным летом или ранней осенью 1917 года. Они встретились на большом митинге рабочих одного из крупных петербургских заводов, где папа должен был выступать от меньшевиков, а Ленин от большевиков.

Папа был хорошим оратором и успешно произнес приготовленную речь. Но после него на трибуну взошел В.И.Ленин. Оставаясь в зале, папа слушал его. И рассказывая мне об этом много лет спустя, он с восторгом говорил, какой необыкновенной оказалась эта его речь, простая, понятная каждому человеку, логичная и настолько убедительная, что папа готов был под даться ее обаянию, поверить в истину каждого произнесенного Лениным слова, восхищался ораторским искусством оппонента, магическим воздействием его слова на слушателей. «Я понял тогда, — вспоминал он, — что не в силах с ним состязаться и оспорить его аргументы; подавленный и смущенный, я вышел из зала, сел на трамвай и поехал домой. В тот момент мне стало ясно, что большевики победят». Меня же поразила тогда удивительная объективность и честность суждений папы.

Папа не получил систематического образования. Он не окончил даже гимназии, так как пошел в революцию. Не привелось ему учиться и в университете. Однако я мало встречала людей столь многогранно образованных и эрудированных, как мой папа. Это было результатом постоянного самообразования, которому содействовало и пребывание в эмиграции в 1902–1905 годах, и частые высылки и тюремные отсидки, где единственным полезным времяпрепровождением оставалось чтение и изучение языков. Папа свободно читал по-французски, немецки, английски, позднее научился читать на итальянском и испанском языках. Он прекрасно знал художественную литературу, любил стихи и музыку. Он был моим первым гидом по неисчерпаемым богатствам человеческой культуры. Во время несколько «прерывистого» общения, он направлял мое чтение, познакомил меня с Некрасовым, которого очень любил, позднее — с Гейне, Шекспиром, Ибсеном, Гамсуном (русскую классическую литературу я постигала сама). Видя, что воспринять того или иного автора мне самой трудно, он читал для меня вслух даже тогда, когда я стала уже большой девочкой. Как-то (мне было тогда тринадцать лет) мы проводили с папой лето в Тарусе, и он перечитал мне всего Шекспира, впервые открыв для меня глубины его трагедий, искристый блеск его комедий, навсегда заложив в мой ум и сердце любовь и нежность к этому художнику.

Папа научил меня любить Ромен Роллана и Анатоля Франса, а также Горького, которого, по странности, очень любил. Он хорошо знал и любил оперную музыку. Обладая неплохим слухом, но, совсем не имея голоса, все же напевал этим, по его словам, «козлетоном», свои любимые арии, подготовляя меня к их восприятию в более совершенном исполнении.

В периоды нашей совместной жизни папа без конца рассказывал мне об исторических событиях, о новых научных открытиях в биологии, медицине, астрономии, знакомил с биографиями великих людей, героев и мучеников, борцов за свободу и науку.

Когда судьба разлучала нас, наши беседы продолжались в письмах. Он писал мне столько, сколько позволяли обстоятельства: иногда каждый день, иногда раз в несколько дней. Инструктировал меня, что надо читать, что хорошо бы посмотреть в театре, спрашивал о моей жизни, учебе, друзьях. Его письма были длинные, всегда интересные, очень ласковые и нежные. Он никогда не забывал меня, он хотел знать обо мне и моей жизни все. И я отвечала ему тем же. За долгие годы у меня накопилось множество его интереснейших и содержательных писем, из которых отчетливо выступал его живой облик, детали его тюремной и ссыльной жизни. Но теперь не осталось ни одного: в 1938 году, в вихре страшных событий, коснувшихся и меня, я сожгла все эти в общем-то невинные письма, о чем потом горько жалела.

Папа, как и все его братья, обладал незаурядным литературным талантом. Я не читала его газетных и журнальных статей на политические темы. Но он оставил после себя ряд интересных книг, написанных главным образом в тюрьме, где было много свободного времени и тогда еще можно было выписывать книги. У него есть брошюра о Томасе Море[2], популярная, но не утратившая известного интереса и теперь, книга об одном из первых русских рабочих революционеров — Викторе Обнорском[3], исследовательский труд «История партии „Народная Воля“»[4], опубликованный уже в советское время, раскрывающий трагичность судьбы этой партии и ее героических представителей. Но самое лучшее его произведение — его воспоминания в двух частях «За четверть века»[5], опубликованные в 1925–1926 годах и доведенные до революции 1905–1907 годов. Написанные прекрасным, легким языком, они были высоко оценены даже в советской печати за их исключительную для мемуаристов беспристрастность и объективность, за полное отсутствие какого-либо стремления выпятить свою личность, подчеркнуть свое место в революционном движении, где он играл не последнюю роль. Есть у папы и несколько не лишенных серьезного психологического анализа статей, разоблачающих провокаторов охранки, с которыми сталкивала его жизнь и борьба.