Спасенный Богом: Воспоминания, письма - Василий Кривошеин
Следующий день, 26 февраля, был воскресный. В этот день в Петроград из Минска вернулся мой отец, (Александр Васильевич Кривошеин) так как в понедельник 27 февраля должна была открыться сессия Государственной Думы и Государственного Совета. После своей отставки с поста министра земледелия отец, был уполномоченным представителем Красного Креста на Западном фронте, а, следовательно, он был членом Государственного Совета по назначению. Выйти на улицу в воскресенье утром под предлогом идти в университет я не мог, и я оставался все утро дома, завтракали поздно, около часа дня. Вокруг стола, где собралась вся семья, настроение было подавленное, больше молчали, но вряд ли кто из нас тогда сознавал, что мы накануне событий, которые перевернут всю Россию. Во втором часу дня я все же вышел на улицу и направился обычным маршрутом, в сторону Литейного и Невского. Картина не изменилась. Все было, как и в прежние дни. Ни полиции, ни трамваев, ни войск, только на домах висел приказ командующего войсками генерала Хабалова о том, "что ввиду продолжающихся беспорядков Петроград объявляется на военном (или осадном, не помню точно) положении. Всякие демонстрации и скопления народцу на улицах воспрещаются, в случае неповиновения войскам дан приказ открывать стрельбу".
Не помню точно, как я дошел до Невского. Ничего особенно не приметил, демонстраций и шествий не было. На Невском, однако, опять начал собираться народ, целыми толпами, но как мне показалось в меньшем количестве, чем в предыдущие дни.
Возможно, что приказ генерала Хабалова кое-кого напугал. Все же образовалось внушительное шествие, которое двинулось от Казанского собора по направлению к Николаевскому вокзалу. Было около трех часов дня. Вдруг совершенно неожиданно, по крайней мере, для меня и близ меня находившейся толпы, приблизительно около Александровской площади и памятника Екатерине II раздалась довольно частая оружейная стрельба. Стрелявших не было видно, и кто стрелял, я не знаю. Потом говорили, что это были солдаты Павловского полка. При первых же выстрелах толпа бросилась бежать прочь от Невского на улочку вдоль сада, где памятник Екатерине, по направлению к Александринскому театру. Стрельба продолжалась минут пять-десять, и было впечатление, что стреляют по бегущей толпе. Но вот, что удивительно! Не только убитых или раненых не было видно, но не было слышно и свиста пуль, ни звуков от их ударов о мостовую. Создавалось впечатление, что стреляли холостыми патронами. А может быть стреляли в воздух? Это заметила и толпа. До сих пор она бежала или, когда стрельба усиливалась, залегала на тротуаре у решетки сада, а потом вновь бросалась бежать. Но, увидев, что никого не убивают, люди поднимались и уже не бежали, а скорее стремились разойтись и скрыться быстрыми шагами. Как бы то ни было, все опустело на улочке.
В это время ко мне подошел незнакомый мне студент еврей. "Коллега, сказал он мне, видя мое волнение, — как вас эти негодяи напугали. Стреляют по толпе! Вам, может быть, далеко идти до дому?" Я сказал, что живу на Сергиевской. "Это далеко, — заметил студент, — пойдемте ко мне на квартиру, я живу тут близко. Там переждем, а если хотите, и ночевать сможете остаться". "Нет, мне нужно на ночь вернуться домой", — ответил я. Но пойти на квартиру к студенту согласился, хотя и без большой охоты, так как стрельба совершенно прекратилась и я не видел в этом особой надобности.
Студент жил где-то поблизости, на одной из улиц близ Садовой. Мы вошли в большую комнату на втором этаже, заставленную в беспорядке мебелью и вещами. Посредине как будто стоял стол. В комнату постепенно набралось больше десяти человек. Три курсистки, остальные студенты. Все евреи, это сразу было видно и по их типу, и по манере говорить. Они все были революционно настроены, но вместе с тем видимо, подавлены событиями. Среди них было двое-трое тридцатилетнего возраста, остальные более молодые. "Вот я привел вам товарища, а то его там на улице чуть не пристрелили", представил меня студент. Меня встретили любезно, хотя несколько сдержанно. Разговор, естественно, сосредоточился на событиях дня и на только что имевшем место обстреле толпы. "Слыхали, — говорил один из присутствующих, — Николай II перетрусил и удрал в ставку". "Да, — продолжал другой, — но перед тем он дал приказ стрелять по толпе. И что же? Стоило дать несколько выстрелов, чтобы все разбежались!" "Да, но завтра все может начаться вновь!" — попытался возразить кто-то.
"Нет, нет! — говорили все, — революция подавлена. Завтра все успокоится, никто не выйдет на улицу". — "Никто не думал, что Николай решится стрелять в народ. А вот решился, и все разбежались". — "Не надо было начинать эту авантюру, раз народ неспособен к революции. Теперь самодержавие выйдет только окрепшим".
Разговор перешел на сионистов. Присутствующие ругали их, называли предателями, возмущались их нежеланием принимать участие в революционном движении. "Встретил я Гришу, — рассказывал один из евреев, — знаете, такой маменькин сынок, сионист. Говорит он мне: "Нас, евреев, эта революция не касается. Мы ведь не русские". Ах мерзавец!" Кто-то, несмотря на присутствие женщин, стал рассказывать циничные анекдоты. Но его остановили, может быть, стеснялись меня. Они чувствовали, что я человек другой среды. А меня поражал невысокий культурный уровень этих студентов, их неосведомленность.
Просидев несколько часов в этой компании, усталый от всех этих разговоров и с больной головой от тяжелого табачного дыма, я решил возвращаться домой. Студент, который привел меня сюда, и самый симпатичный из всех, пытался всячески отговаривать меня, но я настоял на своем и, поблагодарив его за гостеприимство, вышел на улицу. Было уже около девяти часов вечера. Погода переменилась. Все предыдущие дни было сравнительно тепло, около нуля, пасмурно, но без снега. А тут ударил мороз. Я быстро дошел до Невского по совершенно пустынным улицам и вышел на него напротив Надеждинской улицы. Но тут на моем пути возникло препятствие. Вдоль всего Невского, посредине него, в две шеренги стояли войска. Тесно друг к другу, так что пройти сквозь них было невозможно. На небольшом расстоянии один от другого горели костры, своим красноватым светом освещавшие стоящих в строю солдат. Перед строем ходили офицеры. Из небольших групп гражданских людей, толпившихся кучками на тротуарах, раздавались выкрики: "Долой офицера!" Помнится, как один из офицеров продолжал расхаживать взад и вперед не обращая никакого внимания на кричавших. Но другой, в адрес, которого также слышались выкрики, резко обернулся. Группка штатских трусливо шарахнулась и попятилась.
Мне нужно было пересечь Невский, чтобы попасть домой, и я попытался пройти сквозь ряды стоящих солдат, но меня не пустили,
