Ф. В. Каржавин и его альбом «Виды старого Парижа» - Галина Александровна Космолинская
Речь идет о рукописи «Essai sur le genie de la langue Russienne» (1755) с сопроводительным письмом Бюаша, аттестующим труд россиянина в самом лучшем свете[63]. Французский ученый не скрывал своей симпатии к автору, «уроженцу Москвы», которого называл «замечательной личностью». В Каржавине, испытавшем на чужбине «столько страданий и невзгод, что трудно и выразить», его особенно трогало, с какой стойкостью тот переносил все свои несчастья — «как христианский философ»[64]. Бюаш подтверждал переход Ерофея Никитича в католичество, о чем сообщал в своем доносе и Петр Дементьев. Но если в глазах француза обращение россиянина «лишь увеличивало в нем его добрые свойства»[65], то, по мнению доносителя, его соотечественник «лицемерно присягнул к Римской вере»[66]. Кстати, он был недалек от истины: для новообращенных иностранцев во Франции предусматривался специальный пенсион. Так что дело могло быть вовсе не в религиозной индифферентности Ерофея Никитича — по словам Дементьева, «подлинного атеиста», — а в житейском прагматизме. Подношение сочинения Каржавина о русском языке влиятельному министру и покровителю наук было инициировано как раз с целью помочь бедствовавшему автору «получить пенсион для новообращенных, представив все необходимые к тому аттестации»[67].
В письме Бюаша (а затем и в записке Барбо де ла Брюйера) обращает на себя внимание упоминание о малолетнем племяннике Theodore, которого Ерофей Каржавин «заботливо воспитывает, несмотря на свои невзгоды»[68]. Оба доброжелателя Каржавиных всячески расхваливали любознательность и необыкновенные способности русского мальчика, которому предстояло вместе с дядей преклонить колена перед французским престолом.
Ходатайства французских ученых удовлетворены не были. Всесильный министр д’Аржансон, на которого возлагались надежды, сам был отправлен в отставку в начале 1757 года, пав жертвой интриг маркизы де Помпадур. Не получив обещанной должности переводчика при Королевской библиотеке, Ерофей Никитич оказался «не в состоянии добывать себе и любимому племяннику необходимое содержание» и вынужден был искать для «Федюши» опекуна[69]. При содействии того же Филиппа Бюаша принять мальчика «на свое попечение и свой счет» согласился парижский книготорговец с улицы Сен-Жак, Жан-Тома Эриссан[70].
Самому же Ерофею Никитичу ничего не оставалось, как вернуться в Россию, но сделать это, учитывая его статус беглого, было непросто. Пришлось обращаться за помощью к старшему брату и к влиятельному негоцианту Жану Мишелю[71] — оба пользовались покровительством канцлера Михаила Илларионовича Воронцова и имели возможность просить его о содействии[72].
Канцлер с готовностью взялся за это дело и 28 апреля 1760 года направил князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, фактически исполнявшему обязанности посла в Париже[73], письмо, которым гарантировал Каржавину безопасное возвращение в Россию[74]. Речь в нем шла не только о судьбе Ерофея, но и о легализации пребывания в Париже пятнадцатилетнего Федора, который также числился беглым. Предполагалось, что юношу можно будет употребить на службе при канцелярии Парижской миссии, но прежде дать ему возможность закончить учебу, положив жалованье «студента миссии» — 300 рублей в год. «Отец сего молодаго человека — писал Воронцов, — крайне о том просит, желая его видеть достойным к службе Ея Императорскаго Величества»[75].
24 августа того же года последовал именной императорский указ, которым Ерофей Каржавин и его племянник Федор «за самовольную отлучку» в Париж всемилостивейше прощались с оговоркой: «хотя справедливо заслуживали бы должное наказание» в назидание другим («дабы упущением им того другим вреднаго примера не подать»). Ерофею Никитичу позволялось вернуться на родину, а Федор был оставлен в Париже на легальных основаниях — в статусе студента Коллегии иностранных дел при Парижской миссии «до окончания начатых наук»[76].
Вскоре было прекращено и «дело братьев Каржавиных»: донос Дементьева признали подлежащим сожжению как «пасквильный» на основании указа «О сожигании подметных писем…» от 11 августа 1732 года[77]; к тому же самого доносителя уже несколько лет как не было в живых. Василий Никитич был прощен, хотя ему за «увоз сына» и за то, что он «без всякаго ему позволения и пашпорта ездил в Англию», изначально грозило жестокое наказание «по силе Уложения 6‐й главы четвертаго пункта»[78].
Ил. 4. Коллеж Лизьë на «плане Тюрго» 1739 г.
Примечательно, что незадолго до указа о прощении беглецов Эриссан, парижский опекун Федора Каржавина, подал Д. М. Голицыну свой «Mémoire concernant Theodore Karjavine de Saint Petersbourg»[79], в котором, обращаясь к русской императрице, выражал желание и далее опекать ее подданного. Он представил подробный отчет об успехах в «школах» своего подопечного, достигнутых исключительно благодаря его, Эриссана, неусыпным заботам. История обучения российского подданного в Париже в изложении его французского опекуна делилась на два этапа: до опекунства и во время опекунства.
До декабря 1756 года мальчик посещал коллеж Лизьë (ил. 4)[80], куда его определил родной дядя и где он показывал «блестящие успехи» в латинской и французской грамматике, «аттестовался постоянно первым» и был одним из немногих стипендиатов[81]. Однако Эриссан, строгий приверженец янсенизма[82], принял решение изменить ход обучения. Его насторожил интерес мальчика к «экспериментальной физике», который поощряли наставники коллежа, позволяя ему посещать публичные лекции популярного в Париже «аббата Нолле» (ил. 5, 6)[83]. Усмотрев в этом потенциальную угрозу своей образовательной концепции, Эриссан «заблагорассудил приостановить эти занятия», поскольку счел, что «заманчивость и беспредельная обширность физики» могли отклонить учащегося от главного[84].
Ил. 5. Аббат Нолле, физик-экспериментатор. XVIII в.
Ил. 6. Кабинет экспериментальной физики аббата Нолле, 1745 г.
В соответствии с педагогической доктриной янсенизма подопечный Эриссана должен был все свое время посвящать «исключительно словесным наукам, которые ему более другого необходимо было изучить в совершенстве»[85].
