Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Красноармеец уходит. Уполномоченный потягивается, зевает, достаёт пистолет, кладёт его на край стола, укладывает поудобнее руки, склоняет на них голову и…
Я сижу на табурете, до стола — метра два с половиной. Тут я рассмотрел, что кабинет уполномоченного небольшой, метров десять, не больше.
Через несколько минут раздаётся всхрапывание — уполномоченный решил отдохнуть от «трудов праведных», а может быть, с наивной мыслью спровоцировать меня на неблаговидный поступок.
На улице уже светло. Зашёл без стука красноармеец, тихо прошёл к столу, разбудил уполномоченного, что-то шепнул ему, очевидно, что я вёл себя «прилично», и ушёл. Уполномоченный, зевая и потягиваясь (может быть, и в самом деле немного подремал), приказывает идти к выходу.
Вот мы и на улице. Садимся в машину. Моё предположение, что красноармеец шептал уполномоченному о моём поведении, опрокинуты, как безосновательные. Красноармеец докладывал ему, что машина подана, а уполномоченный действительно немного вздремнул, ведь он, в конце концов, тоже человек. А человеку ночью присуще спать.
Уже появились первые пешеходы, заканчивают свою работу дворники. Ну и хороша же Москва в эти утренние часы! Прощался ли я с ней? Пожалуй, нет.
Я верил в справедливость и большую правду.
Дорогу пересёк трамвай. Остановились и мы, не глуша мотор. Через пятнадцать минут были на Лубянке, 14. Минутная задержка у ворот, и вот мы уже во дворе. А ещё через минуту я в полуподвале, до отказа заполненном людьми.
Увидел «намордники», «кормушку», «парашу» — неотъемлемые аксессуары всякой тюрьмы.
Так началась для меня неожиданная, длительная, беспросветная и страшная жизнь.
ТЮРЬМА
Ничто так не унижает, как бесправие…
На Лубянке, 14 пробыл всего несколько часов. Нервная нагрузка прошедшей ночи оказалась столь тяжёлой, что в памяти образовался необратимый провал. Хоть лопни, не могу вспомнить сейчас ни одной фамилии, а в камере было свыше пятидесяти человек. И все как один — «улов» прошедшей весенней ночи 1937-го года.
Навсегда врезалось в память только то, что все как один «попали сюда по недоразумению и сегодня же будут на воле». Так же хорошо помню, что один из пятидесяти в течение чуть ли не двух часов доказывал всем, в том числе и мне, что он попал сюда совершенно случайно, что он честный советский служащий, а его родственные связи с Г. Зиновьевым давно уже нарушены, ещё с Елизаветграда.
— Считайте, что у меня брата нет, мы с ним в советское время не встречались. Не то чтобы мы были в ссоре, совсем нет! Просто так уж получилось. Он — большой человек, а я кто? Разве ему можно было тратить своё время на меня? И я на него совсем не обижаюсь.
Я тогда уже почувствовал некоторую фальшь в его словах и впервые стал очевидцем большой человеческой подлости. Не укладывалось в голове, что можно так легко отказаться от родного брата ради личного благополучия. А вот, оказывается, можно было и не только от брата, а и от отца, жены, мужа, детей…
Несколько позже я узнал, что это не только поощрялось, но и приветствовалось, и культивировалось в широких масштабах, а аресты производились не только подозреваемых в тех или иных «преступлениях», но и близких людей «осуждённых».
Не могу забыть и того, что все «сокамерники» были москвичами. Среди них были инженеры, врачи, военные, партийные и профсоюзные работники, студенты, служители религиозных культов, работники прилавка, простые рабочие…
Крайне интересно было бы установить по архиву — кто же конкретно был привезён в камеру под утро 23 апреля 1937-го года, их судьбы и кто из них остался жив. Вот бы встретиться! Жаль только, что не помню номера камеры, а она там была далеко не одна.
Часам к десяти утра меня и ещё четверых в толкнули в переполненную до отказа машину. Это уже была не «легковушка», а «чёрный ворон» или просто «воронок» — машина для перевозки заключённых, но почему-то с надписью на боковых и задней стенке «ХЛЕБ». Вначале я просто подумал, а когда «водворился» в машину — проговорил вслух, ник кому не обращаясь, и не рассчитывая на какой-либо ответ: «Неужели не хватает специальных машин для перевозки арестованных?» «А это и есть самая, что ни на есть специальная, — послышался ответ невидимого соседа. — Мы вот с вами поедем в машине «ХЛЕБ», а других возят в машинах «МЯСО», «КОНДИТЕРСКИЕ ИЗДЕЛИЯ». Меньше бросается в глаза населению, полностью отвечает требованиям конспирации, соблюдению секретности и сокращает потребность в конвое. Как видите, сразу убивается несколько зайцев».
Откуда у него такие сведения и отвечают ли они действительности, допытываться у него никто не стал. Но сам факт использования продуктовых машин для таких целей с оставлением надписей об их назначении квалифицировать можно только большим кощунством, и ни чем иным. Об удобствах такого вида транспорта расскажу подробнее несколько ниже. А пока что ограничусь лишь тем, что в этой машине двадцати-тридцати минутное «путешествие» особого удовольствия лично мне не доставило и даже, наоборот, оставило неизлечимую травму в сознании, что только человек способен придумать подобные пытки и только человек способен их пережить.
Хорошо, что время «путешествия» длилось в пределах только получаса. Более длительное время привело бы к полному разочарованию следователя. Не на кого было бы заводить дело. Когда уже казалось, что пришёл мой конец, ещё минута-две и остановится сердце — машина резко затормозила и замерла. Образовалась зловещая тишина, однако сразу же нарушенная лязгом и скрежетом ворот, наверное, железных. Толчок, машина вздрогнула, продвинулась вперёд и опять остановилась.
Повторяется тот же скрежет и лязг — кто-то закрыл ворота, в которые мы въехали. Одновременно с не меньшим шумом и грохотом открылись вторые ворота. Машина сделала рывок, остановилась, дала задний ход и, подрагивая, во что-то упёрлась. Шофер заглушил мотор. Послышались приглушённые голоса «встречающих».
— Приехали! — со вздохом облегчения проговорил тот же невидимый сосед.
— Сейчас откроют, — бесстрастно и ни к кому не обращаясь, продолжил он.
Открылись задние, сплошные, сделанные из листовой стали двери, затем распахнулись решётчатые двери из металлических прутьев. Оказывается, машины «МЯСО» и «ХЛЕБ» были уже переделаны под тюрьмы на колёсах, с принятием мер для сохранности перевозимого «груза».
— Выходи! Первый, второй, третий… — отсчитывает конвоир.
— Раз, два, три… — вторит ему тюремный надзиратель.
Очутился в громадном, высоком, полуосвещённом вестибюле. Без остановки был втиснут через узкую металлическую дверь, мгновенно захлопнувшуюся за
