Наше неушедшее время - Аполлон Борисович Давидсон
Затем – Борисова Грива, это ленинградская сторона Ладоги. Потом на полуторке – по Ладоге. Нас всех накрыли брезентом, вероятно, чтоб не пугались зарева боев на южном берегу. Я, конечно, брезент приподнял. И увидел зарево. Но, главное, увидел, как грузовик перед нами ушел под лед – попал в воронку. Шоферам было трудно: конец марта. Поверх льда – вода. Дорога жизни по льду уже на исходе.
Дальше – другой берег, Большая земля и путь до Свердловска… 20 дней. На станциях наш поезд обычно отгоняли на самый дальний путь: на ближних – воинские эшелоны, скорые пассажирские. Кормежка – на станциях. За день поезд может пройти три станции, а иногда сутками стоять на полустанках или среди поля. Да если бы и пришел на станцию – попробуй получить свой суп, кашу и чай! С несколькими судками надо пробраться под составами, которые отделяют нас от станции. Иногда их пять или шесть. И все время оглядываешься: как бы не ушел поезд. О его отправке зачастую не объявляли.
Перед нами шел эшелон с высланными из Ленинграда. Говорили, что это были эстонцы, но кто знает? До Большой земли они ехали как свободные, а после Ладоги – под конвоем. Наверно, им получать пищу было еще труднее, чем нам. Во всяком случае, когда наш эшелон приходил на станцию сразу вслед за ними, на перроне, бывало, лежали две горки трупов: в начале поезда и в конце. Иногда их успевали накрыть брезентом, иногда нет.
У нас мучились от кровавого поноса. И откуда-то сразу взялись вши. В Ленинграде у нас их не было.
Дважды обстреливали немецкие истребители: возле станции Буй и где-то еще, когда мы стояли среди поля. Те, кто могли, прятались под вагонами.
До Свердловска доехали не все. В нашей семье – из четырех взрослых только двое. Бабушка, Лидия Петровна Макрушина, скончалась в день приезда в Свердловск. Тетя Лиля, Елизавета Дмитриевна Макрушина-Сырейщикова, еще в поезде. Двух ее сыновей взяли в детдом. Да и нас с мамой ждал невеселый прием. Отчим считал, что нас нет в живых, и у него была уже новая жизнь.
Дальше – скитания ленинградцев в эвакуации.
В результате голодовки у меня очень обострилась врожденная болезнь почек, я три года не учился, валялся по больницам. За два года сдал программу экстерном, а третий год так и не наверстал. Приехал в Москву и лег в больницу, в военный госпиталь на Пироговке.
* * *
Во время войны о ленинградском голоде в советских газетах почти не писали. А после? В 1949 году по приказу свыше закрыли Музей обороны Ленинграда, куда ленинградцы отдавали свои блокадные дневники и личные вещи, надеясь, что память о блокаде не исчезнет. Уничтожили 25 тысяч экспонатов. Руководителей музея репрессировали.
Летом 1986-го на советско-американской общественно-политической конференции в Баку я говорил с американским историком и публицистом Гаррисоном Солсбери. Его книга «900 дней. Блокада Ленинграда» вышла в Нью-Йорке в 1969 году и была к тому времени, наверное, лучшей книгой о блокаде.
Он был настроен мрачно. Легко понять. Ему было уже 78 лет. Эта книга – дело всей жизни (он работал над ней четверть века) переведена на многие языки, а надежда на издание в СССР даже не брезжила. Ее в сокращенном виде опубликовали в 1992 году в журнале «Звезда» (по инициативе академика А.А. Фурсенко), а отдельной книгой – только в 1996-м. Автора давно не было в живых. Тогда-то мы и смогли прочитать в эпилоге, озаглавленном «Ленинградское дело»:
«Не только закрыли Музей обороны Ленинграда, но и конфисковали его архивы, а директора увезли в Сибирь. И не только художественная литература запрещалась вообще или кромсалась цензурой, прятали, арестовывали официальные документы: например, все документы Ленинградского Совета обороны поместили в архивы Министерства обороны, и ни один советский историк не имел к ним доступа, до сих пор они хранятся под грифом высшей секретности… Из памяти была вычеркнута ленинградская эпопея; насколько это физически возможно, создавались “провалы памяти”, как у персонажей Оруэлла, и строительные кирпичики истории – официальные документы, статистика, воспоминания о том, что произошло, – уничтожались или конфисковывались»[21].
Скрывалось и подлинное число погибших в блокаде. Лишь в конце 1980-х и в начале 1990-х стало известно, что погибло до миллиона двухсот тысяч ленинградцев. И что если с Большой земли шли в Ленинград составы с военным снаряжением, то продовольствие долго не поставлялось.
В недавно изданных воспоминаниях говорится, что в первые годы блокады город был оставлен на произвол судьбы. И что в глазах Сталина город был объектом неприязни. «Думаю, что ее причина – чувство собственного достоинства ленинградцев, способность к самостоятельному мышлению»[22].
Да, потом появилось немало воспоминаний и исследований о блокадном Ленинграде. Но все же куда меньше, чем заслуживает гибель миллиона ленинградцев и трагедия тех, кто каким-то чудом уцелел.
Чуковский в 1945 году написал:
В Новой Зеландии или в Америке, —
Всюду, куда б ни заехали вы, всюду, везде одинаково
Жители Праги, Гааги, Парижа, Чикаго и Кракова —
На вас молчаливо укажут
И тихо, почтительно скажут:
«Он был в Ленинграде… во время осады…
В те годы… вы знаете… в годы блокады!»
И снимут пред вами шляпы[23].
Не скажу о Новой Зеландии, но в нашей стране отдается ли ленинградским блокадникам дань такой памяти, какой они достойны?
А погибшие от голода в Поволжье в 1921–1922 годах? Один из известных советских историков написал о них книгу «Победа над голодом»[24] – о мерах советского правительства не столь уж, увы, эффективных. А о самих миллионах умерших?
Блокадный Ленинград слушает Сталина
Седьмого ноября 2018 года в Москве состоялся торжественный военный парад. В сущности, он должен был отметить 100-летие установления большевистского режима. Но об этом говорили мало. Наверно, из-за острых нынешних споров: хороши были для нашей страны те события, изменившие ее судьбу, или нет.
И парад посвятили другому событию: параду на Красной площади 7 ноября 1941 года. Тот парад занял особое место в нашей истории: многие его участники сразу же отправлялись на фронт.
Теперь ежегодно, в День Победы, 9 мая, телевизор напоминает о параде 1941 года.
