Джон Хантер - Охотник
Восстановив против себя священника и будучи на довольно плохом счету у всех (кроме тех, кто был благодарен мне за дичь, которую я дарил им в тяжелое зимнее время), я был отверженным среди жителей нашего местечка. Родители смертельно боялись, что я исполню свою угрозу и женюсь на той самой женщине.
Однажды вечером, когда я угрюмо сидел в своей комнате, ко мне зашел отец.
— Джон, мы вот тут всей семьей поговорили о тебе, — сказал он, присаживаясь на кровать и глядя на свои руки. — Мы решили, что тебе было бы неплохо поехать в какое-нибудь путешествие… ну, скажем, в Африку. Кузен наших родственников живет в Кении близ города Найроби. У него ферма. Если ты согласен, я куплю тебе полфермы.
Я знал, о каких родственниках идет речь. Это замкнутые, скупые до скаредности люди. Если у них между пальцев проскользнет фартинг, они кричат: «Спасите!». Если этот кузен был сколько-нибудь похож на них, то мне предстояла в Африке нелегкая жизнь. Но я не думал ни о чем — в Африке водились слоны и носороги, это была та страна, где мне следовало жить. Я готов был уехать в ту же ночь и сказал об этом отцу.
Уходя из моей комнаты, отец задержался у порога.
— Сынок, можешь взять мой Перде, — сказал он.
Я понял, что отец простил меня.
Через несколько недель я сел на судно, отправлявшееся в Момбасу — порт на восточном побережье Африки. Со мной было охотничье ружье Перде и винтовка маузер калибра 275[8]. Это было тяжелое оружие, привезенное моим дядей с англо-бурской войны. В Шотландии, где самая крупная дичь — барсук, эта винтовка казалась чудовищно большой.
Прощаясь, отец сказал мне:
— Джон, эта поездка или сделает из тебя человека, или сломит тебя. Ты не хочешь жить нашей скучной жизнью и жаждешь приключений. Ты их получишь. Но если ты вернешься из Африки с поджатым хвостом, я не потерплю твоего бахвальства. Это будет означать, что ты вернешься битым, сынок. И тогда тебе придется остепениться, заняться честным трудом и работать, как все люди.
Я мало думал об этом. Я представлял себе, что возвращусь в один прекрасный день богатым, с большим количеством слоновой кости и десятком рекордов по охоте на крупного зверя. «Я покажу, — думал я, — этим людям, что за парня они прогнали». Особенно много я думал о том, как зайду к своим старым друзьям: священнику и школьному учителю.
После трехмесячного путешествия я прибыл в Момбасу. Неопытному шотландскому парню, каким был я, показалось, что его подняли и опустили в сказочную страну «Тысячи и одной ночи». Впервые в жизни я увидел настоящие пальмы, ходил по африканским базарам, где были вывешены для продажи шкуры леопардов, встречался с полураздетыми туземцами, прибывшими из джунглей Экваториальной Африки. В море выходили арабские суда с треугольными парусами, направляясь через Индийский океан в Бомбей.
Большая часть города состояла из белостенных домов с соломенными или камышовыми крышами. Ближе к причалам стояли древние здания, многие из которых были построены в те времена, когда Момбаса была большим могущественным городом. У этих зданий были красивые двери из тика и огромные окна, защищенные железными решетками. В середине зимы здесь была такая жара, что я просто обливался потом в одежде из домотканой материи.
Долго задерживаться в Момбасе не стоило, так как мне предстояло ехать в Найроби. Вечером я сел в поезд. Первую часть пути поезд проходил через тропические джунгли. На станциях местные жители продавали бананы, апельсины и грейпфруты, только что снятые с дерева. Мне это казалось почти чудом — я всегда считал такие фрукты предметом роскоши.
Когда я проснулся утром, поезд достиг предгорий. По обе стороны полотна паслись стада диких животных: мечта охотника, ставшая былью. Я чуть не сошел с ума от волнения, наблюдая, как неизвестные животные спокойно поднимают головы, чтобы посмотреть на проходящий поезд. Я узнал только длинношеих жирафов, между тем здесь паслись десятки различных видов газелей и антилоп. Через несколько лет я знал все виды диких африканских животных не хуже, чем уток и гусей на болоте Лохар-Мосс.
В Найроби поезд прибыл в полдень. В то время этот город в основном состоял из жалких лачуг и лишь кое-где строились настоящие дома. Слышно было, как пассажиры подзывали местных носильщиков. Чувство страшного одиночества овладело мной.
Через некоторое время в конце платформы показался великан. Волосы у него торчали во все стороны, подбородок утопал в грязной бороде. На бедре, как у американских ковбоев, висело два огромных револьвера, а за пояс был заткнут нож. Я в ужасе уставился на чудовище, надеясь, что в этой стране их не так уж много.
Великан подошел ко мне и проревел:
— Не ты ли Джон Хантер?
Я подтвердил это упавшим голосом.
— Я твой кузен! — рявкнул он, присовокупив ругательство.
Впоследствии я узнал, что он редко говорит без ругани.
— Грузи свои вещи!
Мы поехали на его ферму, расположенную примерно милях в двадцати от станции. Всю дорогу кузен непрестанно говорил и ругался, попивая ром из бутылки, стоящей рядом на сиденье. От его речей меня бросало в жар. Когда-то он был шкипером парусника, который плавал вдоль африканского побережья. Судя по тому, что он говорил, это судно мало чем отличалось от пиратского. Он нагнал на меня страх рассказами о том, как протягивали виновных под килем, как их пороли. Вскоре мне пришлось убедиться, что на деле он не менее жесток, чем на словах. По дороге нам встретилось несколько местных женщин, которые шли через поля, болтая и смеясь, как все женщины.
— Сказано этим чертовым туземцам — не ступать на мою землю! — крикнул кузен.
Не теряя времени, он выхватил один из своих огромных револьверов и открыл по несчастным огонь. Женщины с криком бросились врассыпную. Одна из них споткнулась и упала. Кузен громко хохотал, наблюдая, как пули поднимали возле нее столбики пыли. Пострадал ли кто-нибудь из них — не знаю, им удалось убежать.
Дом моего кузена — обычная плетеная, обмазанная глиной хижина — состоял из одной комнаты. После моего приезда комнату разделили на две половины ситцевой занавеской, висевшей на веревочке, протянутой от одной стены к другой. Ситец был дешевый и тонкий, назывался он «америкен», так как производили его в Соединенных Штатах.
Кузен представил мне свою жену — пугливую, худенькую женщину, которая, вероятно, была когда-то довольно миловидной. Она несмело приветствовала меня. Каждый раз, когда кузен с ней заговаривал, она нервно вздрагивала — это было вполне объяснимо, так как почти каждое его слово сопровождалось ударом.
