Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
14 ноября. На днях Софья Андреевна дала мне прочесть небольшой, написанный Л.H., отрывок «История матери», начало повести.
1899
11 мая. Говорили о Каткове. Л. Н. высказал мнение, что Катков не был умен.
Софья Андреевна возмутилась и сказала:
— Всякий, кто думает не по — нашему, непременно глуп. На это Л. Н. сказал:
— Свойство глупых людей: когда вы им говорите что- нибудь, они никогда не отвечают на ваши слова, а все продолжают говорить свое. Эта черта всегда была в Каткове. Поэтому‑то я и говорю, что Катков был глуп. Вот и в Чичерине есть доля этого, хотя разве их можно ставить приблизительно рядом?
— Впрочем, — прибавил Л.H., — следует уважать всякого человека. У китайцев среди добродетелей упоминается одна — уважение. Просто, без отношения к чему‑нибудь определенному. Уважение к личности и мнению всякого человека.
Говорили о древних языках и классическом образовании. Л. Н. сказал:
— Когда я занимался и много читал по — гречески, я мог свободно понимать почти всякую греческую книгу. Я бывал на экзаменах в лицее и видел, что почти всегда ученик понимал только то, что он учил. Новые места были ему непонятны. И действительно, когда в гимназии выучено 80 слов, то правил учили, наверное, 65. При этом ничего нельзя знать.
— Я всегда поражаюсь, как прочно завладевают людьми всякие суеверия. Такие суеверия, как церковь, царь, войско и пр., живут тысячелетия, и люди так к ним привыкли, что они не могут теперь казаться такими необъяснимыми. Но суеверие классического образования создалось у нас в России на моих глазах. Главное, что ни один из самых ярых сторонников классического образования не может представить ни одного разумного довода в пользу этой системы.
Потом Л. Н. прибавил:
— Есть суеверие возможности «школы» в искусстве. От этого и все консерватории, академии художеств. Впрочем, ненормальные формы, которые принимают теперь искусства, не корень зла, а одно из проявлений. Когда изменится религиозное понимание жизни, тогда и искусство найдет свои истинные пути.
Л. Н. еще вернулся к китайской добродетели «уважения» и сказал:
— Отсутствием этого китайского уважения страдают часто и очень выдающиеся люди. Например, в книге Генри Джорджа «Прогресс и бедность» не упоминается вовсе имя Маркса, а в недавно вышедшем посмертном его труде едва уделено Марксу восемь пренебрежительных строк, где говорится о туманности, запутанности и бессодержательности его сочинений.
— Кстати, о неясности и запутанности — она всегда почти служит указанием на отсутствие истинного содержания. Впрочем, есть одно большое исключение — Кант, который писал ужасно, а между тем составляет эпоху в развитии человечества. Он открыл во многом совершенно новые горизонты.
Нынче после обеда Л. Н. ездил верхом в Сокольники и вернулся уже совсем вечером. Тем не менее, когда я и бывшая в Хамовниках М. А. Маклакова (сестра известного адвоката) стали прощаться, он сказал, что выйдет нас проводить.
Маклакова по дороге все ахала, что хочет в деревню.
Л. Н. перебил ее:
— Как я не люблю, когда так преувеличенно бранят город и говорят: на дачу, в деревню! Все зависит от человека, и в городе можно общаться с природой. Вы не помните, — спросил он ее, — был у нас старый дворник Василий? Он всю жизнь жил в городе, вставал летом в три часа и наслаждался общением с природой у нас в саду гораздо больше, чем господа, проводящие в деревне вечера за картами.
— Кроме того, по сравнению с громадною важностью вопроса, как лучше и нравственнее прожить жизнь, вопрос — в городе или деревне — не имеет никакого значения.
Л. Н. раньше, смеясь, сказал:
— Я как‑то сказал, только вы не болтайте, я скажу вам по секрету: женщина вообще так дурна, что разницы между хорошей и дурной женщиной почти не существует.
31 июля, Ясная Поляна. Я работаю вместе с Н. Н. Ге (сын знаменитого художника, друга Л. Н.) над корректурами «Воскресения». С чернового экземпляра Л. Н. поправки надо вносить на чистые гранки и приготовлять таких два экземпляра. Черновой остается дома, а чистовые посылаются — один Марксу для «Нивы», другой — в Англию Черткову для английского здания.
Это интересная, но кропотливая и трудная работа. Сплошь да рядом вместо одной печатной гранки приходится переписать заново три — четыре длинные страницы. Часто поправки бывают написаны так тесно, что разбирать их приходится с помощью лупы. Кто не видел этой невероятной работы Л.H., этих бесчисленных переделок, добавлений и изменений иногда десятки раз одного и того же эпизода, тот не может иметь о ней даже отдаленного представления.
Нынче Татьяна Львовна обещала дать мне прочесть повесть Л. Н. «Отец Сергий».
1 августа. С 27 июля я здесь, в Ясной Поляне.
К Л. Н. приходил какой‑то странный молодой человек, К., который на мой вопрос о том, чем он занимается, ответил, что он «вольный сын эфира». К. говорил Л. Н., что хочет поселиться в деревне с народом.
Л.H., рассказывая это, сказал:
— Я, разумеется, не советовал ему этого. Обыкновенно из таких попыток ничего не выходит. Например, очень хорошие люди NN поселились так, купив небольшой участок земли. У них мужик срубил дерево, они не хотели судиться, и через некоторое время мужики, узнав об этом, вырубили весь их лесок. Мальчишки воровали горох, их не били и не гнали, пришла чуть не вся деревня и обобрала горох, и т. д.
— Не нужно искать прежде всего новых форм, так как обыкновенно вся энергия уходит при этом на внешнее устройство жизни. Когда же все внешнее сделано, становится скучно и делать нечего. Пускай всякий сперва делает свое дело, если только оно не резко противоречит его миросозерцанию, и старается быть на своем месте все лучше, тогда он найдет и новые формы. Вообще все внешнее надо оставить, не стараться резко с ним бороться. Делай свое дело.
Нынче Л. Н. сказал про кого‑то:
— Это «толстовец», т. е. человек самого чуждого мне миросозерцания.
Вчера Л. Н. говорил о процессе творчества:
— Я не понимаю, как можно писать и не переделывать все множество раз. Я почти никогда не перечитываю своих уже напечатанных вещей, но если мне попадется случайно какая‑нибудь страница, мне всегда кажется: это все надо переделать — вот как надо было сказать…
— Меня всегда интересует проследить момент, начинающийся весьма рано, когда толпа довольна, а для художника кажется: они говорят — хорошо, а ведь тут только начинается работа!
Нынче Л. Н. нездоровилось. Я подошел к нему — он лежал в гостиной на диванчике. Он рассказал мне про книгу Веруса об евангелиях.
