Александр Лебедев - Честь: Духовная судьба и жизненная участь Ивана Дмитриевича Якушкина
— И успешно у него это дело шло?
— Как сказать! настоящего-то успеху, пожалуй, что и не достиг… А под конец даже опустился совсем. «Опротивело!»— говорит. Придешь это, бывало, с докладом, а он: «…уйду, говорит, искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!»
Существует такое понятие: перекресток истории. В известном смысле словесный штамп. Но само понятие — не пустое. В сущности, жизнь человека всегда так или иначе связана с каким-либо перекрестием линий и направлений общественного развития, с какими-либо пересечениями и совмещениями разнодействующих устремлений, притяжений, усилий и интересов. И всякий человек, включенный самим фактом своего присутствия в одну или даже несколько из этих разнодействующих, оказывается импульсом нового развития той или иной исторической «линии», того или иного направления, существовавших или только намечавшихся ранее и уходящих далеко вперед — за пределы его существования. Иной вопрос, понятно, насколько силен этот импульс, насколько существенным оказывается феномен личного нравственного присутствия данного человека…
Перекрестки, узлы и развязки линий и направлений исторического развития бывают и почти не видны под внешним событийным «узором» жизни, но они при этом остаются на некоем базовом уровне «основы» видимой всеми «ткани» истории. Личность человека нельзя как следует понять, не разглядев расположения и связи тех внутренних тенденций и сюжетов, перекрестия, «нервные сплетения» и узловые точки которых и определяют внутренние координаты личности в сфере духовного обитания общества и даже — в итоге — всего человечества.
Конечно, в известном смысле «екатерининская тема» в различных ее вариациях и применениях — одна из «сквозных тем» российской истории. Это, если угодно, тема гражданского лицемерия в российском обществе, тема того социально-психологического зазора между «казаться» и «быть», пределы которого временами бывали столь вместительными, что поглощали не одни иллюзии, но жизни целых поколений, специализировавшихся в мастерстве выделки «кролика под котика».
Тип людей якушкинского, скажем так, склада формировался, быстро найдя именно в Якушкине своего едва ли не классического исходного выразителя, в прямой противонаправленности к линии всякого рода фасадной престижности. А сама тема «екатерининских времен» была и в целом для декабристов особо актуальной темой духовного развенчания самодержавия и борьбы за наследство европейского Просвещения.
«Увлечения» декабристов Руссо и Вольтером, Дидро и даже Монтенем могут быть достаточно понятны и оценены в этой связи — в связи с попыткой той же Екатерины «увлечь» Вольтера и Дидро, вовлечь их в сферу ее интересов и притязаний. Как Пугачев все примерял к себе императорский титул, а к своим сподвижникам-бунтовщикам имена знатнейших вельмож екатерининских времен, так сама Екатерина все прикладывала к своему лицу — и смотрелась в зеркало: хороша ли, наконец, в таком наряде? — идеи французских просветителей. Пресловутый «Наказ» увенчал ее старания в этом роде, явив образец подделки под просвещенный деспотизм. Составленный из тщательно «обкатанных» и выхолощенных фрагментов книги Монтескье «О духе законов» и некоторых иных зарубежных источников, «Наказ» был заведомо изготовлен «на экспорт», издан на четырех языках и распространен за границей. «Это был смелый шаг с ее стороны, — писал о «Наказе» историк Ключевский, — во французском переводе представить вниманию французского общества свой «Наказ», наполненный выписками из книг, и без того хорошо там известных. Но французских экономистов… за то, что они осмелились разбирать «Наказ» и даже прислали ей этот разбор, она обозвала дураками, сектой, вредной для государства».
Вся эта шутовская возня Екатерины с Вольтером ли, с Дидро ли, даже с Руссо была по сути совсем не шуточным занятием.
Екатерина искала идеологический фасад для своей «империи фасадов», старалась увенчать свою потемкинскую деревню башенкой с золотым петушком заводного механического «вольтерьянства», который одновременно и глаза отводил всякому, допущенному глазеть издалека на «русское чудо», и дело свое делал бы, поскольку им можно было вертеть, как хочешь, указывая всем на истинных «врагов просвещения». Репрессируя «своих» Радищева и Новикова, Екатерина как бы стремилась заместить их перлюстрированными на таможне Вольтером и Дидро. Вот почему так долго продолжали бушевать страсти вокруг темы «екатерининских времен», вот почему, в частности, вслед за именами таких «хулителей» Екатерины, как князь Щербатов, Радищев и Пушкин, можно поставить имена Герцена и Щедрина. И своим монументально бурлескным «Городом» Щедрин, наконец, воздвиг чудовищно-смехотворное надгробие над самой идеей просвещенного деспотизма вообще — на все времена. И монумент пустил корни в историю, зажил, даже заговорил…
«…Случалося мне слышать от одной части моих сограждан изречение такое: правосудия нет. Сие родило во мне любопытство узнать, от чего бы такий вред к нам вкрался? и справедливы ли жалобы о неправосудии? наипаче тогда, когда всякий честный согражданин признаться должен, что может быть никогда и нигде где, какое бы то ни было правление, не имело более попечения о своих подданных, как ныне царствующая над нами Монархиня имеет о нас, в чем ей, сколько нам известно и из самых опытов доказывается, стараются подражать и главные правительства вообще. Мы все сомневаться не можем, что Ей, Великой Государыне, приятно правосудие, что Она Сама справедлива и что желает в самом деле видеть справедливость и правосудие в действии по всей ее обширной области. О том многие изданные манифесты свидетельствуют, а наипаче наказ комиссии уложения, где упомянуто в 520 отделении, что никакой народ не может процветать, если не есть справедлив».
Щедрин!
Нет. Это фрагмент из журнальной статьи самой императрицы.
Огромен путь, пройденный русской общественной мыслью от воодушевленности первыми «великими открытиями» времен «Истории Государства Российского» Карамзина до поры того испытания на трезвость, которому подвергла эту мысль «История одного города». Это в своем роде вехи. Вехи на пути развития всего нашего общественного сознания, проходившего через декабризм и уходившего затем дальше, к новым пределам истории… Свою часть на этом пути, где постоянно совершается некое двустороннее движение, прошел и Якушкин — в сторону трезвого стоицизма, которым он обзавелся в дороге и без которого он уже и шагу дальше ступить не мог.
Да, спору нет, Якушкин был декабристом-просветителем в главном и итоговом содержании своей деятельности.
Но тут надо учесть то немаловажное обстоятельство, что «тема просвещения» отнюдь не сводилась для декабристов вообще к теме борьбы за великое наследие французских просветителей. Не для библиотечных полок отвоевывали декабристы себе Вольтера и Руссо — для дела. А вот о сути «дела» их мнения расходились в разных направлениях и очень далеко. Тут вновь возникал некий важный, узел разнонаправленных устремлений, вновь общественная мысль оказывалась на перекрестке, как былинный богатырь, мучительно раздумывавший, по которой же дороге ему идти и что терять — голову, без которой, в частности, и не увидишь, не узнаешь, куда пошел, или коня, без которого далеко не уедешь.
Мало сказать, что Якушкин побывал на этом перекрестке. Он нашел-таки свой выход из этой фатальной коллизии. Более того, эта коллизия как бы сфокусировалась в Якушкине, его внутренней судьбе и жизненной участи.
Уже было известно: за Руссо — Робеспьер, за Робеспьером — Наполеон. Наполеон угрожал России. Был разбит…
«У Байрона есть описание ночной битвы; кровавые подробности ее скрыты темнотою; при рассвете, когда битва давно кончена, видны ее остатки, клинок, окровавленная одежда. Вот этот-то рассвет наставал теперь в душе, он осветил страшное опустошение… После таких потрясений живой человек не остается по-старому. Душа его становится или еще религиознее… или он становится еще трезвее…
Что лучше? Мудрено сказать.
Одно ведет к блаженству безумия.
Другое — к несчастию знания.
Выбирайте сами. Одно чрезвычайно прочно, потому что отнимает все. Другое ничем не обеспечено, зато много дает. Я избираю знание… Что проповедовали первые христиане и что поняла толпа?.. Толпа приняла все связующее совесть и ничего освобождающее человека. Так впоследствии она поняла революцию только кровавой расправой, гильотиной, местью… к слову «братство» приклеили слово «смерть». «Братство или смерть!» сделалось каким-то «Кошелек или жизнь» — террористов… Нам непростительно увлекаться, думать, что достаточно возвестить римскому миру евангелие, чтоб сделать из него демократическую и социальную республику, как это думали красные апостолы».
