Рамон Фолк-и-Камараза - Зеркальная комната

Затем я снова сел поближе к окну и вдруг вспомнил эту, прямо скажем, комическую сцену: я поднимаю жалюзи, шнур рвется, и они падают, издав глухой хлопок, словно брезентовое «одеяло», которым тушат пожар.

Если бы отец присутствовал при этом, он тут же снял бы своей старой камерой замечательный гэг: его младший сын Себастьа в свои пятьдесят четыре года так же неловок, как маленький Себастьа, из старых семейных фильмов, который делает не в такт с остальными упражнения шведской гимнастики (наверное, я послужил прототипом для солдата Бадиу из отцовской пьесы «Король, не умевший смеяться»).

Вторая чашка кофе показалась еще вкуснее первой, трубка раскуривалась великолепно, дождь навевал приятные воспоминания, однако мне вдруг подумалось, что во всех фильмах, снятых отцом, несчастный маленький Себастьа предстает неловким, нескладным, у него постоянно все валится из рук, а родные только смеются над беднягой. Надо сказать, меня эти сцены развлекали куда меньше. Когда братья и сестры, смотревшие фильм, покатывались со смеху, я старался убежать подальше и забиться в темный угол, пока наконец из комнаты не раздавались голоса: «Себастьа, иди скорее, это уже не ты, здесь овцы», или косари, или девочки, играющие на пианино.

В фильме было, кое-что похуже шведской гимнастики. Это кадры, где я пытаюсь играть в бадминтон. Маленький Себастьа (впрочем, не такой уж маленький — лет шести-семи), судорожно сжав ракетку в руке, пытается попасть по воланчику. Многократные, но тщетные попытки: ребенок «мажет», и волан падает на землю шесть, семь, восемь раз… Наконец отец — недаром он долго изучал театральное дело — прервал съемку и перешел к другой сцене, понимая, что шутку нельзя повторять столько раз, иначе никто не будет смеяться.

Еще есть умилительные кадры «горного слалома», как мы называли наше любимое летнее развлечение. Мальчишки находили на чердаке гладкие доски, намыливали их и на этих импровизированных санях спускались с поросшего соснами холма к нижней дороге, скользя по хвое.

И вот Себастьа — несчастное, тощее, безответное созданье — усаживается на доску. Бедняга почти ничего не весит и работает ногами изо всех сил, чтобы сдвинуться хотя бы на сантиметр, но доска никак не желает скользить, а рядом братья лихо несутся вниз по склону. Когда мы потом смотрели этот фильм, они заливались веселым беззлобным смехом и выкрикивали хором, подбадривая братца: «Да-вай! Да-вай!», видя мои отчаянные попытки сдвинуть «сани» с места.

Я рос чрезвычайно тощим, аппетита у меня не было, один только вид еды вызывал отвращение. Мама каждый день повторяла: «Ты никогда не вырастешь, так и останешься крохой». Отец молчал, но наверняка думал то же самое, глядя, как я дисциплинированно жую, но никак не могу проглотить кусочки мяса, пока они не превращаются в густое месиво и… В общем, чем это кончалось, представить не трудно.

Через несколько лет я подрос, и дома стали говорить: «Были бы кости, мясо нарастет». А еще я научился наконец спускаться по горе, правда, мне всегда не везло: если по пути встречались заросли ежевики, я въезжал туда прямым ходом, исчезал на минуту, а затем появлялся весь в колючках, словно кактус или морской еж.

К дому подъехала машина, и, поскольку дождь почти перестал, я решил выйти и посмотреть, не плотник ли это. Но машина проехала мимо, поднимая фонтаны брызг, и исчезла за поворотом. Да и вряд ли плотник может появиться так скоро — я говорил с ним всего час назад.

Вернувшись, я позвонил в лавку Жауме и заказал продукты на оставшиеся три дня. Наверное, можно попросить счет и, как говорится, «до новой встречи», надеюсь, погода будет получше, привет семье, счастливого пути.

Только тут до меня дошло, что скоро придется уехать. Конечно, я знал об этом, но вот он, первый шаг, возвращение домой из собственного дома, возвращение к семье из добровольного изгнанничества. Эмигранты, наверное, хорошо знают это состояние, когда хочется плакать и радоваться, когда у тебя есть целых два дома, когда ты живешь сразу в двух странах и в то же время ни в одной из них.

Пожалуй, можно вновь приняться за план книги. Хотя нет, утро все равно потеряно. Сегодня должен прийти плотник и Сириси с продуктами, я жду их и потому не смогу сосредоточиться. К тому же роман я уже обдумал достаточно и теперь знаю: в Женеву приеду не с пустыми руками.

Лучше вновь предаться воспоминаниям и вернуться мысленно в нашу старую барселонскую квартиру с высокими потолками, где были нарисованы аллегорические фигуры, в отцовский кабинет с большими раздвижными дверями и мозаичным полом — точной копией римских мозаик из Ампуриес. И здесь, в этой квартире, усадив своих домашних в гостиной, взрослых на красивые стулья, а маленьких братьев и сестер на подушки, разложенные на ковре, я буду снова смотреть старые любительские фильмы, которые так давно не видел. (Кстати, надо будет отыскать их и привести в порядок.) Вот снова передо мной маленький Себастьа, он играет во дворе. Этот двор, устланный цветной плиткой, был нашим излюбленным местом, нашим «земным раем» в те восемь месяцев, когда мы жили в городе. Правда, «рай» сразу же забывался по приезде в Вальнову, тем не менее он часто возникает в моих воспоминаниях. Особенно мне помнится запах плюща, запах, который остается на руках, если сорвать всего один лист. Плющ пробирался к нам во двор из соседнего сада и увивал целую стену. Двор был довольно большим, но мне казался просто огромным. Наш дом стоял на возвышении, чуть ниже находилась фабрика, кажется, чулочная — мы часто смотрели на здание с зарешеченными окнами, внутри него гудели какие-то машины, у входа собирались рабочие… Этот таинственный мрачный мир существовал рядом с нами, и в то же время мы совершенно не соприкасались с ним, словно жили в другом измерении. А с противоположной стороны, гораздо ниже уровня дома, находился сад, откуда к нам и пробирались побеги плюща. Еще там росли две пальмы, кизиловое дерево и множество неизвестных мне растений. Все они казались слегка увядшими и блеклыми, как будто задыхались среди городской застройки.

Еще во дворе стояли большие ванны для стирки белья и специальная сушка. Рядом с ней на беленой стене было написано голубыми буквами таинственное слово «вакуум». Это слово я вновь услышал в подготовительном классе школы, на уроке нам показали стеклянный колпак, из-под которого выкачали воздух и там образовался «вакуум», но я никак не мог понять, какое отношение это ученое слово имеет к нашему двору, к белью, запаху хлорки, коробочкам с синькой, тазам, стиральным доскам и к белой густой пене, плававшей на поверхности воды. (Однажды я даже попробовал ее, мне казалось, что такая белая красивая пена обязательно должна быть вкусной.)