Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?

Андрей осязал лицо Юли, губы, играющие его пальцами, ее дыхание.

Они разделись. Их тела были легки и любимы. Над ним ее лицо; в его ладонях заколыхалась ее грудь. Друг в друге они находили приют и заново учились любить. Он проникал в нее, будто лучи заката проникали.

Они шептали имена друг друга или это говорил ангел, кому суждено родиться. Вот наконец и свершится то, к чему она предназначена.

Заря застала их спящими, и долго-долго в это утро они попеременно впадали в забытье, а, проснувшись, были похожи на штиль. Они еще не обнаружили друг в друге перемены. Они сидели бок о бок, перед ними лишь океан как большая дорога.

Господи, какое счастье! Они живы, они вместе!

– Ты рада?

– Я всегда об этом мечтала.

На Балаклаве в пятницу в церкви, что рядом с синагогой, библиотекарь Ольга и Муня листали Библию. И видела Ольга в Муне то, что он в себе не замечал, а ему наплевать на разницу в тридцать лет. Они легли под рояль, и от ее вскриков в ушах звенело колоколами.

На закате зажгли семь ханукальных свечей, в синагоге – две субботних. Раввин Горелик в третий раз пробормотал каддиш, когда явился помятый Муня. Хаим выгрузил бутылки на стол. Муня смотрел, как вываливались из черного мешка булки и вдруг увидел Днепродзержинск своей молодости…

У горсовета сошлись мужчины легкие от голода и страха. Погрузили всех в автобус, куда-зачем никто не знал… Привезли за город в поле… Оказалось – три американских хасида уговорили секретаря горсовета собрать миньян для Каббалат Шаббат… «Выйди друг мой навстречу невесте (субботе)…» Как сотни лет назад… Обратно шли пешком, как положено в субботу…

– Чудо где? – спросил габай Шнеерсона.

– Зачем?!

– Господи, мы бы столько денег собрали. Но лгал ты, и все твои деяния – ложь, – брюзжал габай.

– Господи! Спаси от этого пса!

И опостылела Муне жизнь, и захотел он умереть. А Хаим плевал ему в лицо. И вдруг Шнеерсон воскликнул:

– Идемте встречать субботу на океан!

– Вы куда?! – ошалел Хаим.

– Машиах! Машиах! Машиах!

Толпа повалила за Муней из душной синагоги к океану.

– Поражаюсь! Детский сад какой-то! Ошалел Хаим.

– Детский сад, – повторил раввин Горелик.

И слезы брызнули из глаз.

Евреи разувались и скатывались с дюн к воде. После долгого дня.

Последний день Хануки выпал на субботу. За Шнеерсоном пришла вся Балаклава. У кого пейсы были в вине, тот сосал пейсы, а у кого не было, тот сосал… ничего.

– Машиах! Машиах! Машиах!

– Папа, иди. Они траву вытопчут.

У болота выпили за здоровье новобрачных, у Макдоналдса – за упокой души, а в зоопарке – выпили за новорожденных.

Короче, в синагогу Муня вошел на бровях. То есть его втащили.

– Давайте выпьем за германо-еврейскую дружбу! – воскликнул он. – Зол зей бренен.

– Магазин закрыт.

– А почему в субботу закрыли магазин?! – закричал Шнеерсон.

– Потому что праздник.

– Но в праздник человеку нужно выпить!

– Закрыто!

– Хотите выпить, так сломайте дверь, – велел Муня.

– Он призывает разрушить синагогу! – прибежал Хаим к Горелику.

– Герасим, замочи Муму…

Герасим – Хаим выбежал на улицу и снял трех бугаев.

– К кому я подойду и поклонюсь, замочите в микве.

Молящиеся пели «Гевейну шолом алейхем…»

И потащили Шнеерсона к лестнице, ведущей вниз. Внезапно и на виду у всех. Но это была не шутка. Он крикнул о помощи – напрасно.

Он запел:

Хасиды на вокзалеМашиаха встречали,Курили сигареты,Ходили взад-вперед.

И пиво бочковоеС рекордной быстротоюИм разливала РивваВ нагрузку с чешуей.

И вот подходит поезд«Деревня Пятихатки»,И сходит дядя МуняМенахем Шнеерсон.

Никем не замечаем,Он сел на край скамейкиИ корочку от сыраЗажал в сухой горсти.

А после он и эти(Их сумки, жены, дети)Разъедутся по мируМашиаха встречать.

В микве поэту дали поддых, в зубальник. Душили ногой на горло, коленкой в пах. Удар! И столкнули в воду. Она окрасилась кровью.

Он задыхался… распластанные руки… безвольное тело… пузыри воздуха…

Терпела бедствие яхта «Devil Cat». Волна перевернула ее у острова Тасмания. Остров Тасмания то наплывал, то тонул в волнах. Земля исчезла в белесом дрожащем мареве, стеклянном свете, сочащемся через стену морской водной пыли от волн, колотящихся о камни.

Ветер и дождь смешались с волнами океана.

Земля тонула в пене прибоя. Земля, вселяющая безумие.

Андрей протянул Юле руку.

Глаз Божий глядел на людей.

Под шляпой кролик

За долгой осенью москвичи прозевали зиму.

Ливневый снег.

Полночь.

Дорожные фонари

В никуда.

Старушки молятся смартфонами, студенты – планшетками.

Менаэлю в самый раз жестянка Nokia. Маленький лысый летел он, как шаровая молния, из Иерусалима в Москву – сделать «обрезание Еврейской Конторе».

Я им устрою БРИТ. – В глазах Менаэля сверкнула искра.

Курчавый молодой и ранний Михаэль привез шефа из Шереметьево в бывший «детский сад», переоборудованный в ближневосточный бункер с колючей проволокой и сторожевыми вышками.

Но враг был внутри. Начальники отделов топтались в коридоре, разгадывая внезапный визит маленького большого начальника из Иерусалима.

– Дети вас не штурмуют? – Менаэль болтал ножками под столом: он презирал этих бездельников. – Вы так отгородились от евреев, кто к вам прорвется? Вы забыли для чего здесь. Ребе, как с кошерной едой? – улыбнулся Вадбкнеру похожему на кролика в шляпе.

– Не сомневайтесь.

– Кто б сомневался, дорогой. Но где молодежь?

– Смешанные браки. – развел руками Фалькнер.

– Мы не в хасидской синагоге! – Менаэль хлопнул себя по лысине. – Хотите кошер в Москве, везите молодежь в Израиль. Правильно, Михаэль?

Теперь он в упор расстреливал идишиста. Вэлва, который сцепил руки, чтобы промолчать. Иногда молчание громче слов.

– Ну вот и все для знакомства. – Менаэль отпустил начальников. – А ты, Михаэль, останься.

Крошечный душный кабинет враз опустел, будто раздвинулся.

– В шахматы играешь?

Львенок замотал гривой.

Пауза – тягомотина.

Менаэль широко, заразительно зевнул, раскинул руки и ножки под столом.

– Ладно, переходим в эндшпиль. – Включал, выключал настольную лампу, включал, выключал. – Ты воевал в Ливане. Здесь твои однополчане. Кто?

– Фалькнер и Грабли.

– Это позывной?

– Фамилия.

– Еврей?

– По дедушке. Он в Ливане был контужен.

– Здесь все контуженные.

Менаэль откинулся на спинку огромного черного кресла и Михаэлю показалось, что партия окончена. Но нет, он вновь включил настольную лампу.