Иван Просветов - 10 жизней Василия Яна. Белогвардеец, которого наградил Сталин

Выпустив в 1933 году «Спартака», он написал на основе повести либретто. Существует версия, подкрепленная документальными сведениями, будто сценарий Яна послужил основой либретто знаменитого балета «Спартак», одобренного руководством Большого театра в 1935 году, но поставленного там лишь тридцать лет спустя [6]. Ян пробует себя в разных жанрах. Он сочинил фантастико-приключенческую повесть «Энигма Тихого океана» – издательство «Молодая гвардия» ее не приняла. Начал, но не закончил роман «Зеленая комета» – о судьбе Энвера-паши после поражения Турции в мировой войне. В начале 1920-х правительство РСФСР пыталось дружить с Энвером и использовать его авторитет для окончательного подчинения Туркестана. Но, оказавшись в Бухаре, Энвер возглавил басмаческое движение, объявив себя наместником Магомета; он был убит в 1922 году в бою с красной кавалерийской бригадой. Возможно, Ян все взвесил и решил не связываться со столь деликатной темой [7].

Янчевецкому и без того было с чем работать. В сентябре 1933 года «Молодая гвардия» издала его повесть «Молотобойцы» – о заводском деле первых лет царствования Петра I. Василий Григорьевич сочинил «Секрет алхимика» – историю из XVI века. Взялся за «Путешествие по Московии» – конец XVII века, канун грандиозных перемен в России. Вкупе с «Молотобойцами» они должны были составить цикл «Повестей о железе». Но первая так и осталась рукописью, вторая – не завершенной. Ян получил срочный заказ от Машметиздата на художественную биографию Роберта Фултона, гениального английского изобретателя. Эту книгу он писал уже в собственном (почти) кабинете, в отдельной (почти) квартире.

Летом 1933 года Матэ Залка, достроив кооперативный дом в Нащокинском переулке, куда переселились многие именитые писатели, помог Яну получить две освободившиеся комнаты в коммунальной квартире. Дом №4 в Столовом переулке близ Никитского бульвара был построен в начале XX века для жильцов с достатком: зеркальные подъездные стекла, витые чугунные перила, узорчатые дубовые двери. Янчевецкие получили жилплощадь в квартире №15 на последнем четвертом этаже; соседи – всего одна семья.

Ян был в восторге оттого, что в одной из комнат остался камин. Перед камином теперь происходили все события в квартире – чтение рукописей, празднование семейных торжеств, у камина согревались, и в нем же автор сжигал «забракованное». В другой комнате Янчевецкий обустроил спальню и рабочий угол, отгороженный самодельной ширмой. Хотя он и входил в групком «Молодой гвардии», но в Союзе советских писателей не состоял и потому получал скромные гонорары. Денег на приличную мебель не оставалось, и кровати Ян соорудил из старых матрацев на деревянных козлах, этажерки для книг сколотил из сосновых досок, раздобыл несколько облезлых, но прочных венских стульев. Одежда поначалу висела на гвоздях по стенам, а обеденный стол для гостей собирался из листа фанеры и двух чемоданов.

«Я впервые увидел писателя не в блеске славы, в сопутствии удачи, не в материальном благополучии, а в упорном труде, в бедности и высоком понимании своего назначения», – вспоминал поэт Давид Самойлов, тогда еще школьник [8]. Его родители, известные в Москве врачи, дружили с Янчевецкими. Давид, обожавший античные повести Яна и получивший от него в подарок первый учебник стихосложения, повзрослев, сохранит дружбу с Василием Григорьевичем.

«Вот он углубился с кем-то в спор: никакого упрямства, если его убедить – меняет мнение, предварительно задумавшись, – рассказывала об отце Евгения Можаровская (никогда и нигде она не называла Яна отчимом). – Вспыльчив, иногда пристрастен и несправедлив. Симпатии и антипатии очень резки. Без этого нельзя быть сильным. Любит смелость – физическую и умственную. Очень прост, доступен, но ни с кем на „ты“. Любит критику: слушает, опустив глаза, молча, лишь изредка морщится, словно от горького лекарства. Если возражения серьезны и интересны, говорит вызывающе, с улыбкой: „Спасибо! Вы привели меня в ярость. Это хорошо. Полезно. Но не воображайте, что вы меня убедили“. А через несколько дней он читает вещь, которой узнать нельзя» [9].

«Я не помню Василия Григорьевича смеющимся. Улыбался же он охотно. Но не от веселья, а чтобы выразить свое отношение к собеседнику, – вспоминал Александр Шапиро, одноклассник Миши Янчевецкого, сочинивший по просьбе Яна песни моряков и скифов для „Финикийского корабля“ и „Огней на курганах“. – Ему было интересно разговаривать с любым человеком, будь тому человеку хоть 10 лет. Но не вообще говорить, не о будничных твоих заботах, а о том, что было так или иначе связано с творчеством – театром, живописью, путешествиями, историей, литературой» [10].

«Отец тосковал по музыке, мечтая опять завести рояль, и когда бывал у Жени или у меня, где были инструменты, то с увлечением играл вальсы Шопена, ноктюрны Грига, Листа, старинные русские романсы и народные украинские песни. А если после ужина и веселой беседы начинались танцы, мой отец вступал в общий круг и с увлечением, очень легко и быстро кружился в вальсе и других бальных танцах… Он не мог обходиться без людей, и они доверчиво шли к нему. Не за бражный стол с обильным угощением, а для задушевной беседы, зная, что кроме чая и скромного „достархана“ другого не будет. Зажигался камин, и при мерцающем пламени отец читал собравшимся очередные главы своих повестей или же другие читали свои произведения. Устраивались литературные игры, писались сонеты на заданную тему и „рассказы в 100 слов“…» [11].

Целых три летних месяца 1934 года в квартире в Столовом переулке гостил Дмитрий Янчевецкий. Он досрочно освободился из лагеря, был восстановлен в правах, но местом постоянного проживания ему определили Кострому. Со своей Сандрой Митя расстался еще до ареста – несколько глупых размолвок разрушили брак, казавшийся счастливым. В Москву он приехал для подработки и смог ненадолго устроиться переводчиком в редакцию газеты «За рубежом» [12].

Митя выглядел сильно постаревшим – много старше своих шестидесяти одного года. Он вспоминал Соловки как-то отстраненно, без эмоций, подбирая слова; пару раз в голосе брата Василий слышал извиняющиеся нотки – будто за то, что тому довелось увидеть.

Дмитрий отбывал наказание на острове Анзер, в бывшем скиту на горе Голгофа. Туда отправляли осужденных священников, калек, безнадежно больных и престарелых заключенных, негодных к тяжелым работам. Соловецкий лагерь принудительных работ особого назначения – так полностью называлось учреждение на беломорском архипелаге. Лесозаготовки, торфодобыча, разные производства. Политические исправлялись вместе с уголовными. Янчевецкий сдружился с архимандритом Феодосием, до ареста служившим настоятелем церкви в Ленинграде – он был признан виновным в шпионаже в пользу Польши и участии в контрреволюционном заговоре. Вместе они изредка гуляли «на берегу пустынных волн». Заключенным с Голгофы негласно дозволялись такие прогулки. Свобода, наводившая тоску – свобода тюремного двора без стен и решеток.