Борис Носик - Тот век серебряный, те женщины стальные…

Надумав отделаться от ревнивого знатока клинописи, своего второго мужа, Анна Ахматова и обратилась за помощью к предприимчивому Артуру, который прислал за Шилейко машину скорой помощи. Дюжие санитары снесли ассиролога в машину и на целый месяц уложили в больницу. Ахматова тем временем сбежала из дворцового флигеля и с начала 20-x годов поселилась вместе с Артуром и Ольгой Судейкиной в бывшей квартире Сергея Судейкина. Она имела на эту площадь не меньше прав, чем молодой музыкальный комиссар. Еще в 1913 году у нее был роман с Сергеем Судейкиным, потом роман с Артуром Лурье, а также — с Ольгой. Теперь они жили втроем, дерзостно расширяя горизонты русской сексуальной революции. В гостях у двух знаменитых подруг и их то ли сожителя, то ли общего мужа бывало немало коллег, поклонников и друзей, так что об их удивительном даже для Петрограда жизнеустройстве немало судачили. Ахматова сделала попытку остановить все разговоры страстной отповедью в стихотворении «Клевета», датированном 1921 годом. Она написала, что «ползучий шаг» клеветы слышала всюду — и во сне, «и в мертвом городе под беспощадным небом, скитаясь наугад за кровом и за хлебом». На все эти слухи Ахматова предлагала «ответ достойный и суровый». В качестве убедительной отповеди безжалостным слухам она нарисовала трогательную картину своей смерти, которую уже предвидела: «На утренней заре придут мои друзья… И образок на грудь остывшую положат». Четверть века спустя она намекала, что название этих стихов могло внушить подозрение самому Сталину и навлечь на нее новые беды…

Впрочем, как ни придирайся к нравам былого серебряного века, надо признать, что и выжить в Петрограде при большевиках можно было только за счет пайков. Все остальные, традиционные способы добывания пищи считались беззаконными и были наказуемы. Сама Ахматова получала скудноватый академический паек, но при наличии в доме комиссарского пайка Артура подружкам Анне и Ольге удавалось даже не марать руки и держать кухарку. Так они прожили два года, после чего Артур Лурье благоразумно уплыл из своего петроградского рая в заграничную командировку. Ахматова знала, что он не вернется, и откликнулась на его отъезд грустными стихами и упреками:

Кое-как удалось разлучитьсяИ постылый огонь потушить.Враг мой вечный, пора научитьсяВам кого-нибудь вправду любить.

Почему же влюбленная Ахматова не уехала с Лурье «в заграничную командировку»? Скорее всего потому, что он ее не звал. Чуть позднее он вызвал Ольгу Судейкину, и она уехала. Ахматова была в те дни на вершине своей поэтической славы, но ей некуда и не к кому было уезжать. Хотя, судя по бесконечному повторения темы «неотъезда» в ее стихах и разговорах, мысль об отъезде ее не покидала. Надо сказать, что квартиру, где жили (с одним Атуром на двоих или вообще без Артура) хозяйственная Олечка Судейкина и беспечная Ахматова, посещали многие знаменитости того времени, оставившие для потомков растроганные воспоминания. Талантливый художник и, по собственному признанию, умелый «пайколов», график Юрий Анненков вспоминал в сытой парижской старости про скудость тогдашних пайков и более чем скромный завтрак у Судейкиной и Ахматовой. Внимательный Чуковский записывал в осторожном своем дневнике наблюдения над болезненной озабоченностью поэтессы состоянием ее всероссийской славы. Сбить Ахматову с этой темы искусному интервьюеру Чуковскому так и не удалось, так что, придя домой, он записал в свой дневник: «Мне стало страшно жаль эту трудноживущую женщину. Она как-то вся сосредоточилась на себе, на своей славе — и еле живет другим…» Но о чем еще и о ком еще должна было думать бедная «трудноживущая» женщина? О близких? Но у нее, похоже, не бывало близких. Рос где-то в не слишком большом отдалении, у матери Гумилева, ее единственный сын, но «дурная мать» не выбиралась к нему целых четыре года: все как-то было недосуг съездить, А уж о том, чтоб помочь старушке-свекрови в делах воспитания, и речи не шло. Потом и самого бывшего мужа Гумилева не стало. Его расстреляли. И не то чтобы он по возвращении из Англии саботировал большевистское культурное строительство. Напротив, Гумилев активно в него включился: сотрудничал в издательстве Горького, возглавлял Союз поэтов, учил молодежь поэтическому искусству, открывал студии, без конца заседал, как положено, выводил в люди талантливых девушек… Но случилось так, что чека для дальнейшего устрашения интеллигенции, а может и для повышения своего престижа начала набирать смертников для «тайного контрреволюционного заговора» — тут кто-то и слил Гумилева в список участников «группы Таганцева». Он, конечно, был не очень похож на коммуниста, Гумилев, и не все комиссары оставались довольны его активностью. К примеру, комиссар Н. Н. Пунин сигнализировал о недопустимсти присутствия Гумилева «в советских кругах». Уже четко определены были круги «советские» и «антисоветские». Классово непримиримый Пунин определял место Гумилеву «среди бесчисленных проявлений неусыпной реакции, которая то там, то здесь нет-нет да и подымет свою битую голову». Пунин намекал, что не возражает, чтоб эти битые головы отрезали, тогда он стал бы себя чувствовать «бодрым и светлым». И не просто из-за расчистки тесной площадки от конкурентов, а «благодаря могучему коммунистическому движению». Такие вот литературоведческие и искусствоведческие тексты в жанре доноса писал комиссар Н. Н. Пунин, вызывая этими текстами восторг видного чекиста Осипа Брика. Впрочем, у многих собратьев по перу писания Пунина вызывали нескрываемое отвращение. Чуковский подметил, что даже Горький, узнав, будто коллеги прокатили Пунина на выборах в Доме искусств, счел должным публично выразить свое одобрение его провалу. Чуковский с нескрываемым злорадством описал в дневнике эту сцену унижения лизоблюда. В общем обнищалой питерской интеллигенции этот Пунин казался не более симпатичным, чем заносчивый Лурье, уже к тому времени отбывший на Запад. Зато первая жена Гумилева Анна Ахматова видела в обоих нечто общее и привлекательное. Не исключено, что общим и привлекательным было как раз их спасительное комиссарство. Кто может понять сложный сердечный механизм женщины серебряного века? Едва оплакав разлуку с музыкальным беглецом, унесшим в синюю даль свой уникальный запас тестостерона, Анна Андреевна задумалась о том, есть ли в Северной Пальмире другие столь же достойные комиссары. В конце концов она остановила свой выбор на Пунине. Зоркий женский взгляд отметил, что этот встречаемый ею там и сям Пунин положил на нее глаз. До последнего времени записи, которые делал в своем заветном дневнике Пунин после встреч с какой-либо оригинальной или пишущей женщиной, оставались неизвестными. Но недавняя публикация открыла, что Ахматова очень рано попала в дневник Пунина наряду с другой бойкой звездой серебряного века, Лилей Брик, женой литературного сексота Осипа Брика, вместе с которым Пунин издавал журнал «Искусство Коммуны». Так вот, Пунин издавал с Осипом Бриком журнал и спал с его женой, прославленной своей сексапильностью. Как человек литературный Пунин не мог умолчать о таком приключении в своем дневнике. Этому неудачному роману он с некоторым сожалением подвел итог и записал в дневнике: «Физически она создана для меня, но она разговаривает об искусстве — я не мог… Если бы мы встретились лет десять назад, это был бы напряженный, долгий и тяжелый роман, но как будто полюбить я уже не могу так нежно, так до конца, так человечески, по-родному, как люблю жену…» Надеюсь, вы не поверите в эти сантименты, потому что жена — женой, а на отдельную холостяцкую комнату он все же деньги из жалованья выкраивал. Что до великой разрушительницы семей Ахматовой, то ее всеми этими семейными узами было и вовсе не поколебать, она уже наметила новую жертву. Она готова к «долгому и тяжелому роману», раз уж он ей нужен, этот чувствительный комиссар (со всеми его пайками, курткой и наганом), для продолжения жизни тела и творчества. Кстати сказать, в 1921-м верный большевик Пунин был арестован по тому же «делу Таганцева», что и «неусыпный реакционер» Гумилев. То, что знаменитое дело было дутым, среди прочего может доказывать и тот факт, что набранных с бору по сосенке в «шпионскую группу» всех этих «опаснейших агентов Антанты» и «белогвардейских предателей» гуманное ГПУ довольно беспечно отпускало на волю по просьбе каких-либо влиятельных большевистских заступников. За Пунина поручились товарищ Луначарский, а также товарищ Осип Брик и надежная, чека известная с лучшей ее стороны, супруга товарища О. Брика. Опасного агента Пунина выпустили, и шпион-вредитель, хоть и с небольшими потерями (пропали подтяжки), вышел на волю. А поэта Николая Гумилева к «бодрой радости» Пунина, как известно, «пустили в расход», дав понять еще не арестованным гражданам, что серебряный век кончился, что грядет железный век крови, мочи, голода и страха, а в случае успеха наш Коминтерн устроит то же самое, что в России, всем странам Европы. Надо признать, что беспечный Пунин не принял этот эпизод в качестве первого серьезного предупреждения, сочтя его лишь за мелкое недоразумение, и оказался глубоко неправ (забегая вперед, напомним, что кончил он свои дни в концлагере Абезь, хотя это случилось уже после новой войны). Но тогда молодому Пунину было не до грозных знаков судьбы: трепеща от предвкушения, он шел в сети, искусно развешанные волшебной поэтессой, первой женою врага народа Н. С. Гумилева. Сблизили Анну и Пунина участившиеся совпадения и случайности. Стала она то там то сям встречаться ему нежданно-негаданно, во всяких им обоим известных учреждениях и даже просто на улицах, у входа в эти учреждения, и, выслушав все объяснения о колдовстве, ведовстве, магнетизме, лунатизме и других тайнах природы, вспомним все же, что была Анна вполне зрелой женщиной и мастером любовных осад, а поскольку комиссар уже созрел, она предприняла первый осторожный шаг всего через месяц после того, как музыкальный самодур и блудодей Артур Лурье отбыл из русской столицы в еще не окончательно оголодавший мир капитализма, Ахматова сама послала записочку солидному комиссару Н. Н. Пунину с предложением встретиться на заседании основанного перед своей смертью Гумилевым поэтического кружка «Звучащая раковина». Заседания кружка проходили на Невском в салоне у дочерей знаменитого фотографа Напельбаума. Маститый фотограф с некоторых пор трудился в Москве, снимал там самого вождя, а дочек у него было много, они оставались в Петрограде и почти все писали стихи и прозу (кстати сказать, лет сорок спустя младшая из них, любезнейшая Ольга, привела автора этих строк вместе с ранними его строками в престижный московский журнал «Юность», чего, конечно, автору никогда не забыть)… Итак, Пунин получил записочку и почти догадался, зачем она зовет его на заседание ненавистной, основанной Гумилевым, «Раковины». Он прилетел на крыльях любви. Обо всех дальнейших движениях своей души и даже телодвижениях он регулярно писал в дневнике. Писал об Анне, ее изменах и даже о ее праве на измены. В конце концов, он все же догадался (и письменно изложил свою догадку), что никого она на самом деле, кроме себя, не любит, но чтобы добраться до этой его записи, надо одолеть многие сотни строк. А если не любила, зачем он ей был все-таки нужен? Тайна Ахматовой. Одна из многих жгучих ее тайн… Она переселилась к нему и встала на довольствие в семейном доме Пунина, у его все еще как бы любимой жены, что была из царскосельских Аренсов. Не тайна ли подобное жизнеустройство? Или, скажем, ее регулярные выезды в Мариинку, которые оставались тайной для бедного Пунина, пока он не выяснил путем самой вульгарной слежки, что там у нее есть еще один возлюбленный — заведующий режиссерской частью Циммерман. А вскоре она перестала писать стихи. Пунин был даже рад, что Анна отошла от декадентства и богемной среды. Но ей, конечно, это радости не прибавило. Стихи отчего-то не шли. Может, она сама накаркала беду своей «Молитвой». Может, время становилось все страшней и не пелось птичке в когтях у кошки. Так или иначе, муза отступилась на долгое время, пожалуй, лет на пятнадцать, до самой войны. Да и вообще, если она и вернулась, то уже не совсем та… Об этом внезапном пересыхании волшебного ручья люди, занятые ахматоведеньем, жестоко спорят. Одни говорят, что неправда, ручей не пересыхал, все время что-то творила. В каком-то году сотворила одно стихотворение, очень ценное. А в каком-то — только задумала, но написала через три года. А мне кажется, что никаких претензий к человеку, которому вот так славно еще вчера писалось, а теперь же год, другой, пятый, десятый не пишется, — претензий предъявлять нельзя. Писалось, а теперь не пишется, сколько себя ни мучай. Так бывает со многими. Стоит ли мучиться? Займись чем-нибудь другим и живи. Ахматова, кстати, и жила. Еще сорок лет прожила. Из них лет тридцать были, наверно, самыми трудными годами российской жизни. Чем она занималась? Еще до отъезда Лурье служила года два в библиотеке Агрономического института. А потом уж больше никогда не ходила на службу. Общалась с друзьями, читала кое-что о Пушкине, считала себя пушкинисткой, но главное — хранила память о том, что она уже в 1925 году была знаменитой русской поэтессой. Может, самой знаменитой… А может, не просто самой знаменитой, но еще и великой. И не только знаменитой поэтессой, но и самой знаменитой женщиной. Самой красивой и самой неотразимой. Была и всегда будет такой. Она занималась распространением этого мнения, и вполне успешно. Но и времени для этого у нее было много — еще добрых полвека жизни.