Отмененный проект - Майкл Льюис
Что-то его беспокоило. Как он сказал позже, «гипертиреоз является классической причиной нарушения сердечного ритма, однако причиной достаточно редкой». Услышав, что молодая женщина имела избыток гормонов щитовидной железы, медицинский персонал поспешил прийти к выводу, что именно гиперфункция щитовидной железы вызвала опасное биение сердца. Они и не рассматривали статистически гораздо более вероятные причины неправильного сердцебиения. «80 % врачей не мыслят статистически, не применяют вероятностный подход к пациентам, – говорит Редельмейер. – Так же как 95 % женатых пар не считают, что к ним имеет отношение 50 %-ный показатель разводов, а 95 % пьяных водителей не боятся статистики, недвусмысленно показывающей, что у вас больше шансов погибнуть, если вы находитесь за рулем пьяным».
Редельмейер попросил персонал поискать другие, статистически более вероятные причины нерегулярного сердцебиения. Тогда у пострадавшей и нашли коллапс легкого. Его, как и сломанные ребра, не удалось выявить на рентгене. Однако, в отличие от сломанных ребер, коллапс легких мог убить пациента. Редельмейер проигнорировал проблемы со щитовидной железой и начал лечить коллапс легкого. Биение сердца молодой женщины вскоре вернулось к норме.
На следующий день пришли анализы проверки щитовидной железы: выработка гормонов находилась в пределах нормы. «Это был классический случай эвристики репрезентативности, – говорит Редельмейер. – Будьте внимательны, если вам сразу пришел в голову один простой диагноз, который все прекрасно объясняет. Вот когда нужно остановиться и проверить свое мышление».
Неправильно считать, что первая идея, пришедшая на ум, всегда неправильна, но ее появление заставляет вас чувствовать себя более уверенными, чем следует быть. «Насторожитесь, когда в реанимации бредит парень с длительной алкогольной зависимостью, – говорит Редельмейер. – Потому что вы можете решить, что он просто пьян, и пропустите субдуральную гематому».
Хирурги, оперировавшие женщину после автокатастрофы, перескочили от анамнеза к диагнозу без учета базовых ставок. Как давно отметили Канеман и Тверски, человеку, который делает прогноз или ставит диагноз, разрешено игнорировать базовые ставки, только если он полностью уверен в своей правоте. В больнице, да и за ее пределами, Редельмейер никогда не испытывал абсолютной уверенности – и никому бы не посоветовал.
Редельмейер вырос в Торонто, в том же доме, где рос и его отец – биржевой маклер. Младший из трех мальчиков, он часто чувствовал себя ущербным; старшие братья всегда, казалось, знали больше, чем он, и не упускали возможности ему об этом напомнить. Был у Редельмейера и дефект речи – заикание. Оно замедляло его, как и слабость в орфографии.
Его тело было не очень хорошо скоординировано, и к пятому классу Редельмейеру потребовались очки для коррекции зрения. Но двумя его великими силами были ум и характер. Редельмейер был невероятно хорош в математике. Он любил ее и так хорошо умел объяснять, что к нему обращались другие дети, когда не понимали учителя. А характер его проявлялся в доброте и внимании; взрослые замечали, что с раннего детства он стремился заботиться об окружающих.
Тем не менее даже из класса математики Редельмейер вынес чувство собственной погрешимости. В математике всегда есть правильный ответ и есть неправильный – их не спутать. «Ошибки часто предсказуемы, – говорил он. – Вы видите их за милю – и все-таки совершаете». Вероятно, жизненный опыт сделал его таким восприимчивым к малопонятной статье в журнале Science, которую любимый школьный учитель мистер Флеминг дал ему почитать в конце 1977-го. Редельмейер взял статью домой и читал всю ночь.
Статья называлась «Суждения в условиях неопределенности: эвристики и предубеждения». Название было знакомым и в то же время странным – что за чертовы эвристики? Статья описывала три способа, при помощи которых человек выносил суждения, когда не знал ответа наверняка. Названия, которые им дали авторы – репрезентативность, доступность, привязка, – звучали необычно и соблазнительно. А описанные явления напоминали тайные знания. Но больше всего семнадцатилетнего Редельмейера поразило то, что сам он был одурачен вопросами, которые авторы ставили перед читателем.
Он тоже решил, что тот, кого в статье назвали Дик, в одинаковой степени мог быть юристом или инженером, хотя взят из пула, где были в основном юристы. Он тоже сделал разные прогнозы в случае, когда ему дали бессмысленную информацию, и в случае, когда не дали воообще никакой информации. Он тоже думал, что в типичном отрывке английской прозы было больше слов, которые начинались с буквы К, чем слов с K на третьем месте, потому что слова, которые начались с K, было легче вспомнить. Он тоже сделал прогнозы о людях, исходя из их описаний, с совершенно неоправданной степенью уверенности; даже неуверенный в себе Редельмейер пал жертвой самоуверенности! И когда его попросили быстро умножить 1 × 2 × 3 × 4 × 5 × 6 × 7 × 8, он тоже счел сумму меньшей, чем в случае с 8 × 7 × 6 × 5 × 4 × 3 × 2 × 1.
Редельмейера удивило не то, что люди ошибаются. Конечно, люди ошибаются! Поразительно, что ошибки эти были предсказуемыми и систематическими; они словно въелись в человеческую природу. Читая статью в Science, Редельмейер вспоминал все случаи, когда он допускал ошибки, которые затем казались очевидными. Один фрагмент в особенности произвел на него впечатление – раздел о том, что авторы назвали «доступностью».
Там говорилось о роли воображения в возникновении человеческих ошибок. «При оценке риска, связанного с опасной экспедицией, например, люди рассматривают возможные проблемы, – писали авторы. – Если такие проблемы и трудности легко вообразить, экспедиция будет сочтена чрезвычайно опасной, хотя легкость, с какой бедствия возникают в воображении, отнюдь не отражают их фактической вероятности. И наоборот, риск, связанный с предприятием, может быть значительно недооценен, если возможные опасности либо трудно себе представить, либо они вообще не приходят на ум».
Речь уже шла не о том, сколько слов в английском языке начинается с буквы К – речь шла о жизни и смерти. «Статья увлекала меня сильнее, чем кино, – говорил Редельмейер, – а кино я люблю».
Редельмейер никогда не слышал о таких авторах, как Даниэль Канеман и Амос Тверски, хотя внизу страницы указывалось, что они ученые с кафедры
