Давид Карапетян - Владимир Высоцкий. Воспоминания
В общем, я не сдержался, сказал им несколько весьма резких, даже оскорбительных слов и выскочил на улицу. Сижу на скамейке, переживаю. Проходит десять минут, пятнадцать... Володи всё нет. Потом оказалось, что хозяева сознательно не сказали ему о моём уходе, — иначе он, конечно, прекратил бы петь. Наконец он выпил вместе с Аллой, искал меня. Мы обнялись, словно не виделись годы.
(Именно в такие минуты я в полной мере ощущал всю силу моей болезненной привязанности к этому человеку. Чем хуже ему было, тем больше я любил его, тем сильнее было это чувство, замешанное на сострадании. А дороже всего он мне был в стандартной больничной пижаме...)
— Что случилось, почему ты ушёл?
Я коротко изложил ему своё мнение о происходящем. Володя вздохнул с облегчением:
— А я-то думал — ты на меня обиделся...
Стали выходить испуганные студенты; я им сказал на прощание:
— Что ж это вы, ребята? Обещали, что будет интимное чаепитие, а устроили целый концерт! Ему же нельзя выступать, нельзя пить!
— Мы не знали... Нас не предупредили... Мы так его любим!..
Побывали мы и у Александра Пономарёва, в его квартире на улице Саят-Нова. Помнится, с нами был оруженосец-поварёнок. На встрече присутствовали сам Пономарёв, гостивший у него брат из Донецка и врач команды. Я сразу же предупредил Пономарёва, что Высоцкому пить нельзя (коньяк уже стоял на столе). Магнитофон тоже был наготове, и Пономарёв прямо сказал:
— Володя, я очень хотел бы тебя записать!
Володя согласился и — чётко помню этот момент — начал с «Охоты на волков». Перед песней сказал:
— Посвящаю эту песню кумиру моей юности Александру Пономарёву.
А по окончании добавил:
— Когда ваша команда будет проигрывать, ставьте эту запись для игроков, чтобы их подбодрить.
Запомнился вопрос удивлённого врача:
— Так он что же, выходит, как наш Саят-Нова?
Не желая его сильно расстраивать, я по-армянски же шепнул ему:
— Только чуток повыше.
Пробыли мы там часа полтора-два. Володя много пел, в том числе из Вертинского. По-моему, Пономарёв записал целую бобину. Можно считать этот вечер пятым концертом Высоцкого в Ереване.
Ещё запомнилось, что Володе нужна была медицинская справка для театра, и я спрашивал врача команды, сможет ли он ему в этом помочь. Что-то у них не получилось, — эту справку потом ему сделал муж моей старшей сестры Лиды.
Из квартиры Пономарёва мы позвонили Алле и снова встретились с ней у Вари на Киевской. Помню, что в этот вечер Володя так стиснул колено Аллы, что та вскрикнула: «Володя, мне же больно!» — этот жест Володи я понимал так: пойми же, как мне плохо...
Чтобы хоть как-то убить время, я предложил Володе заехать на пару часов к моей младшей сестре Долли, отмечавшей день своего рождения. Не желая, видимо, быть заподозренной в тщеславии, она нас к себе не пригласила. Долли была почти нашей ровесницей, и мне казалось, что общение с её привлекательными подругами поможет хоть на время развеять Володину хандру. И с Долли, и с её мужем Володя был уже знаком по Москве. Жили они с двумя малолетними сыновьями в однокомнатной квартирке-конуре в непрестижнейшем районе «ереванских Черёмушек».
Поздравив сестру, Володя шепнул ей, что у него тоже двое мальчиков. Едва сев за стол, он попросил гитару, чтобы в виде подарка ко дню рождения спеть несколько песен. И это после записи целой катушки у Александра Пономарёва! Гостей было немного: две-три Доллины подруги и отец. Гитара быстренько нашлась у соседей, и Володя с ходу врубил во всю мощь «Цыганочку». Перепуганные дети тут же проснулись, подруги же выглядели ошеломлёнными этим неурочным натиском боли и отчаяния. У них хватило такта остановить принявшегося из вежливости аплодировать отца: «Так не принято». Но более всего удивил меня Саак Карпович своей идеологической чуткостью. Нет, видно не зря ел он при Сталине свой хлеб на посту секретаря ЦК по агитации и пропаганде. Внимательно вслушиваясь в текст «Цыганочки», он, видимо, пытался уловить и её подтекст. Вопрос, заданный им исполнителю по окончании песни, говорил о том, что в этом он преуспел вполне:
— Значит, ты считаешь, что всё не так, Володя?
Володя только устало кивнул головой и потянулся к рюмке.
И всё-же отец явно сочувствовал Высоцкому. Сполна испытав в своё время все прелести травли по-советски, он научился входить в положение гонимых. Отнюдь не случайно этот бывший приверженец Сталина, Лысенко и Николая Вавилова (!!!) с чисто армянской скромностью считал себя таким же мучеником науки, как Джордано Бруно. После фиаско Лысенко отец стал усиленно заниматься вопросами генетики и в данный момент, наверняка пытался выяснить, на каком этапе эволюции наш родовой ген в моём лице дал слабину.
По просьбе оживившегося Володи заказали Париж, но Марины дома не оказалось, и разговор перенесли на утро. Пришлось ночевать у Долли. Не раздеваясь, улеглись рядышком на большом матраце, постеленном прямо на полу — ничего другого нам предложить не могли. Успев уже кое-как приспособиться к внедрённому Высоцким бивачному быту, я опочил мгновенно. После сочинской гальки ереванский матрац показался мне набитой гагачьим пухом периной.
Завтракать дома Володя не захотел, пожелав сделать это в каком-нибудь другом месте. Почему-то по пути заскочили к нашему поварёнку, который, кажется и пригласил нас в престижное кафе «Интурист» в центре города.
Едва заказали коньяк, как увидели тех двоих ребят, которые звали нас в день приезда на Севан. Выглядели они, конечно, обиженными, но вели себя вполне достойно:
— А сейчас вы свободны?
— Полностью. А что?
— Давайте поедем в одну деревеньку за парным мясом. Дома приготовим шашлык. Кроме того, у нас ещё остался почти полный казан хаша. Вам он сейчас просто необходим.
Я не раздумывал ни секунды. Араратская долина, домик в деревне, свежий воздух и, главное, весьма ценимый Володей спасительный хаш — чего ещё можно было желать?
Судя по тому, что в самый разгар рабочего дня ребята завтракали в дорогом кафе, а отовариваться собирались за городом, нетрудно было догадаться, что жили они не на трудовые доходы. У одного из них вместо ступни был протез, но именно он уселся за руль и вёл машину, надо сказать, весьма ловко. Второй выглядел повальяжнее, да и по-русски он говорил куда лучше инвалида. На Высоцкого он смотрел с восхищением и, как потом стало ясно, ценил в нём прежде всего барда, а не актёра.
Водитель включил зажигание, автомобиль тронулся с места и взял курс на юг, в сторону государственной границы, за которой начиналась Турция с армянской горой. Весь горизонт был целиком заполнен белой громадой Арарата. На Володю его изысканные пропорции произвели сильнейшее впечатление. Уже в деревне, в крестьянском доме, бонвиван попросил Володю что-то написать про Арарат. Принесли ручку, бумагу, но состояние у Володи было явно не творческим. Он смог нацарапать только одну беспомощную строчку, в которой, правда, фигурировало название горы. Увы, даже вид вечной горы не смог умиротворить Володину душу, он лишь чуть-чуть отсрочил очередной приступ меланхолии. Сидели мы на балконе, ждали, пока освежуют несчастного барана. И тут Володя потребовал бритву: «Дайте бритву, я должен это сделать». Элемент игры здесь, бесспорно, присутствовал и бонвиван сразу это почувствовал, объяснив по-армянски инвалиду, что Володя играет, потому что он — актёр. И добавил: «Золотая голова. После Вертинского он — второй». Актёрство актерством, а Володе было действительно худо, о бритве ведь просто так не вспоминают, а что у него творится в душе — он и сам, наверное, не смог бы объяснить.
