Анна Франк - Убежище. Дневник в письмах

Я ушла только в четверть шестого, потому что пришла Беп.

Вечером он опять сказал мне приятное. Мы говорили о портрете кинозвезды, одном из тех, что я когда-то ему подарила, он висит у него в комнате уже года полтора. Петер похвалил этот портрет, а я предложила дать ему еще кинозвезд.

– Нет, – ответил он, – пусть лучше все останется, как было, на этих я смотрю каждый день, они стали моими друзьями.

Теперь я, кажется, поняла, почему он все время держит на руках и гладит Муши. И у него такая же потребность в нежности, как у меня. Я вспомнила, вот что он еще сказал:

– Я ничего не боюсь, я только бываю мнительным, когда мне нехорошо, но я от этого уже немного отучился.

Комплекс неполноценности у Петера ужасный. Например, он всегда думает, что он глупый, а мы умные. Когда я помогаю ему с французским, он рассыпается в благодарностях. Когда-нибудь я ему отвечу: «Хватит распинаться. Ты зато гораздо лучше знаешь английский и географию».

Дорогая Китти!

Я обещала мефрау Ван Даан почитать что-нибудь из своих рассказов и сегодня утром пошла к ней наверх. Я начала со «Сна Евы», ей очень понравилось, тогда я прочитала несколько историй из жизни Убежища, они хохотали до упаду. Петер тоже слушал, хотя и частично (то есть только самый последний рассказ), и попросил меня как-нибудь зайти к нему и почитать еще. Я решила рискнуть, принесла мой дневник и дала ему почитать разговор о Боге между Кэди и Хансом. Не совсем поняла, какое впечатление он произвел на Петера, он что-то сказал, не в том смысле, хорошо это или плохо написано, а по содержанию, но его слова вылетели у меня из головы. Я объяснила, мол, я просто хотела ему показать, что пишу не только смешные истории. Он кивнул и вышел из комнаты. Подождем, может, он еще скажет!

Дорогая моя Китти!

Когда бы и зачем я ни ходила наверх, цель у меня всегда одна – увидеть «его». И таким образом, в сущности, мне живется гораздо лучше, ведь у меня появилась цель и есть чему радоваться.

Нет худа без добра – «предмет» моей дружбы, по крайней мере, всегда сидит в четырех стенах вместе со мной, и я могу не бояться соперниц (кроме Марго). Не думай, что я влюбилась, ничего подобного, но я беспрестанно чувствую, что между мной и Петером может постепенно вырасти нечто прекрасное, что называется дружбой и создает полное доверие. Я не упускаю случая сходить к нему, раньше он не знал, как себя со мной вести, теперь, наоборот, говорит не умолкая, чуть ли не мне вдогонку, когда я уже вышла за дверь. Маме не нравится, что я хожу наверх. Она все время меня пилит, что я надоедаю Петеру, и велит оставить его в покое. Неужто она не понимает, что у меня тоже есть интуиция? Всякий раз, как я иду к нему в комнатушку, она провожает меня каким-то странным взглядом. А когда я спускаюсь сверху, спрашивает, где я была. Я понимаю, что это ужасно, но мало-помалу она становится мне противна.

Милая Китти!

Опять суббота, и, в сущности, этим все сказано. Утро прошло спокойно. Я чуть ли не целый час была наверху, но с «ним» лишь перекинулась несколькими словами.

В полтретьего все разбрелись по своим комнатам, кто почитать, кто поспать, а я, взяв с собой одеяло, спустилась и села за письменный стол, собираясь читать или писать. Но тут на меня накатило, я положила голову на руки и разрыдалась. Слезы лились в три ручья, и я чувствовала себя глубоко несчастной. О, мне хотелось, чтобы «он» пришел утешить меня!

Только в четыре часа я вернулась наверх. В пять собралась за картошкой, опять надеясь на встречу, но, пока я взбивала волосы в ванной, он отправился к Моффи.

Я хотела помочь мефрау и уселась с книгой наверху, но вдруг у меня снова навернулись слезы, я бросилась вниз, в уборную, успев на бегу захватить с собой ручное зеркальце. Я сидела на унитазе, давно уже закончив свои дела и приведя в порядок одежду, слезы оставляли темные пятна на моем красном фартуке, и мне было очень грустно.

Вот примерно о чем я думала: нет, так я никогда не проникну в душу Петера. Откуда я знаю, может, я ему совсем не нравлюсь, может, ему вообще не нужен близкий друг. Может, он лишь изредка мимоходом вспоминает обо мне. Мне придется и дальше идти своим путем в одиночестве, без дружбы, без Петера. А возможно, скоро – и без надежды, без утешения, без ожидания. О, как бы мне хотелось положить голову ему на плечо и забыть о своем безысходном одиночестве и заброшенности! Но откуда я знаю, может, я ему совершенно безразлична, может, таким нежным взглядом он смотрит и на других, а я-то вообразила, что этот взгляд – для меня? Ах, Петер, если бы ты видел и слышал меня сейчас… но услышать от тебя, быть может, горькую правду все равно было бы выше моих сил.

Но потом, хотя слезы все еще кипели во мне, я опять стала надеяться и ждать.

То, что у других людей происходит по будням, в Убежище делается по воскресеньям. Когда нормальные люди, принарядившись, прогуливаются на солнышке, мы здесь драим, метем, стираем.

Восемь часов. К неудовольствию любителей поспать подольше, Дюссел все равно встает в восемь. Идет в ванную, потом вниз, снова наверх, опять в ванную и занимается водными процедурами целый час.

Полдесятого. Растапливаются печи, снимается затемнение, и в ванную идет Ван Даан. Тяжелым испытанием для меня бывает по воскресным утрам смотреть из своей постели в спину Дюсселу, когда тот молится. Хоть это и может кого-то удивить, но я скажу, что смотреть, как Дюссел молится, ужасно противно. Нет, он не плачет и не пускается в сантименты, но у него есть привычка четверть часа – целых четверть часа! – переступать с пятки на пальцы, с пальцев на пятку. Туда-сюда, туда-сюда, этому конца не видно, и, если я не закрою глаза, у меня начинает кружиться голова.

Четверть одиннадцатого. Ван Дааны свистят, значит, ванная освободилась. Семейство Франк отрывает от подушек заспанные лица. Но тут уж все идет быстро-быстро. Мы с Марго по очереди помогаем маме стирать. Внизу собачий холод, мы идем туда в брюках и повязав платком голову. Папа в это время занимает ванную. В одиннадцать мыться идет Марго (или я), теперь у нас все чистые.

Полдвенадцатого. Завтрак. Об этом я не буду распространяться, и без меня у нас слишком много говорят о еде.

Четверть первого. Все действующие лица занимаются каждый своим делом. Отец в комбинезоне стоит на коленях на полу и чистит щеткой половик так усердно, что в комнате пыль стоит столбом. Господин Дюссел стелет постель (разумеется, не так, как надо) и при этом насвистывает всегда один и тот же скрипичный концерт Бетховена. Слышно, как мама шаркает ногами на чердаке, развешивая белье. Менеер Ван Даан надевает шляпу и спускается на нижние круги мироздания, чаще всего в сопровождении Петера и Муши, мефрау напяливает длинный, с обвисшим углом фартук, черную шерстяную кофту и галоши, заматывает голову толстой шалью из красной шерсти, зажимает под мышкой узел грязного белья и, заученным движением кивнув головой, как заправская прачка, отправляется стирать. Мы с Марго моем посуду и убираем комнату.