Семен Луцкий - Сочинения

Мы завершили полный круг метаний и возвращаемся Московскому Совещанию Керенского, к Предпарламенту — предшественнику Учр<едительного> Собр<ания>. Да только демократический чистый блок может быть угрозой большевикам. И если Балахович[250], Пермикин[251], Савинков[252] и другие продолжают свои авантюры — tant pis pour eux et pour la patrie!..[253] Тяжелой, кровавой ценой куплено было осознание этой истины… Да будет это страшным уроком и последним. Я верю свято и непоколебимо, что большевизм будет взорван изнутри русским народом, демократией, пусть ослабленной и окровавленной, но сильной своим нравом, страшной своим гневом… И если не скоро еще это случится, то все-таки придет время — это будет, тогда когда совсем переполнится чаша терпения народного, тогда когда совсем развеются «чары» большевистских мессий в глазах обманутых масс. Это будет, будет, и этому надо помогать. А всему прочему Аминь!.. Как себя чувствуешь теперь, родная моя? Воображаю, как у Вас там все кипит в Париже! У меня все по-старому, первая часть моей статьи уже напечатана, на будущей неделе выйдет и вторая[254]. Над машиной своей все работаю, не разочаровался, но должен победить еще много практических трудностей. Написал письма нескольким профессорам физики, прося дать мне сведения точные о свойствах одного элемента (selenium), который поможет мне легко разрешить задачу, и жду ответов. Будь здорова, родная моя. Крепко тебя и милого С<ергея> А<ндреевича>[255] целую.

В<аш> Сема.

Письмо Б.Б. Сосинскому[256]

Дорогой Бронислав Брониславович,

Я глубоко сожалею обо всем происшедшем на вечере[257] и считаю своим моральным долгом объяснить Вам свое поведение. Сделаю это по пунктам — для ясности[258].

1. Я продолжаю думать, что на официальном собрании Союза давать слово отдельным лицам (даже членам Союза) по поводу дел, в которых Союз, как организация, не участвует, — нельзя. Это может принесть только вред Союзу и развалить его. Ведь наш Союз идейно ничем не связан, мы — организация профессиональная. Литературные и политические идеи и симпатии наших членов самые разнообразные. Нас ругают и справа и слева. Если желать, чтобы Союз продолжал свое существование, то не надо подавать поводов к нареканиям ни с чьей стороны.

Поэтому я и старался «уговорить» Вас.

2. Моя вина — в том, что я не предложил Вам выступить после офиц<иальной> части вечера. Я должен был предложить Правлению продлить перерыв и удалиться с Вами на совещание. На этом совещании мы могли бы решить, что Вы выступите после закрытия собрания. Тогда и Союз остался бы вне инцидента, и Вы получили бы удовлетворение.

Не сделал я этого и оттого, что было уже поздно — Берт уже был посвящен Ладинским[259] в Ваше намерение, и оттого, что — растерялся.

3. Вообще Берт в это дело не должен был вмешиваться и не должен был знать о Вашем намерении.

Хозяином помещения до 11 является Союз.

Ошибка Ладинского привела к печальной сцене.

4. Поведение Берта было возмутительным. Я должен был постараться успокоить его и не сделал этого (повторяю моя вина — растерялся). Я говорю только о себе, но виновато, конечно, все Правление и гл<авным> об<разом> Ладинский.

5. Заявление Ладинского о полиции — совершенно недопустимо. Я объясняю это его горячностью и нервностью, но считаю это непростительным.

6. Переходя к сущности Вашего выступления, заявляю, что «Верст» я еще не читал. О них читал много нехорошего, но на веру принимать это не могу[260]. Во всяком случае, как ни относиться к журналу и к его сотрудникам, но такая критика, как та, что была в «Нов<ом> Доме» — груба, некультурна и недопустима. От нее несет отвратительным запахом литературной «кухни», литературного болота[261].

Тем более недопустима она по отношению к женщине и высоко-талантливой поэтессе[262].

Прошу Вас, если можете, передать мое искреннее сочувствие Марине Ивановне <Цветаевой> и Алексею Михайловичу[263] и выражение моего глубокого к ним уважения. Не знаю адреса Марины Ивановны, а то бы сам ей написал. В «Нов<ом> Доме» участвовать я, конечно, не буду.

7. Я считаю, что на мне, как на члене Правления, лежит часть ответственности за отвратительный инцидент (хотя председательствовал не я), и я сегодня же сложил с себя обязанности Секретаря в письме Ладинскому, где излагаю мой взгляд на всю эту историю.

Вот приблизительно все, хотя сказать хотелось гораздо больше. У меня в душе остается ужасное воспоминание об этом вечере, о роли Берта, о поведении Правления, о моем собственном.

Выражаю Вам еще раз мое глубокое сочувствие и прошу Вас на меня не сердиться.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш С. Луцкий.

P.S. Добавлю еще — дружеский упрек — Вам. Почему Вы до вечера не посвятили меня в Ваше намерение? Мы бы заранее все обсудили и никакого скандала не было б, и Вы могли бы сказать публике гораздо больше, чем сказали…

Еще раз жму В<ашу> руку.

В<аш> С. Луцкий.

Письма М.А. и Т.А. Осоргиным[264]

Лион, Суббота 11/Х <19>41

Мой дорогой друг,

На этой неделе получил от Вас два письма. Первое — обрадовало меня надеждой на близкое выздоровление нашего дорогого друга[265]. Второе — от 26-го сент<ября> — опечалило до слез… Нет, нет, не могу этого допустить… Ну, можно ли иметь такие мысли[266]? Боже мой, дорогой мой Мих<аил> Андр<еевич>, как мне бесконечно больно, что я сейчас не с Вами, не могу Вас обнять, заглянуть в глаза, в самую душу, и заплакать вместе с Вами… Плакать нам есть отчего, да и не нам одним, увы… Мир потонул в слезах и крови, человечество как будто само растоптало свои же собственные святыни и катится ко дну… Но, дорогой мой, верьте, что на дне оно не будет. Это только временное помешательство, человечество не погибнет, не может этого быть. После эпохи всеобщего озверения, придет опять пора возрождения. И я знаю, твердо знаю (и это — единственное, что я знаю), что нельзя сдаваться, надо держаться, надо морально, внутренне сжаться до последнего предела душевного и тогда душа станет твердой и крепкой, к<а>к кристаллик… Да, да «в искушеньях тяжкой кары, перенеся судьбы удары», — и всему человечеству, и каждому человеку в отдельности. Но, Господи, мне ли это говорить Вам? Не Вы ли сами лучше меня и знаете, что мир не может погибнуть, пока у людей — пусть даже у немногих — есть в душе чувства любви и дружбы, добра и красоты? Мне ли напоминать Вам о прекрасном золоторогом олене[267]. Помните? — Вот он бежит через леса, поля, болота… Он немного опередил нас, мы же еле тащимся и влечемся за ним. Как мы отстали от него. И догоним ли когда-нибудь? И какой туман впереди… Но наши глаза и наши сердца устремлены вперед, и мы ни за что не потеряем из виду мелькающие вдали золотые точки рогов… Правда, дорогой мой? Ведь пока это есть в душе (а у Вас это есть в большей степени, чем у других) ничто не потеряно, и все есть, и все будет! Жизнь — неистребима, надежда — непобедима. И есть ли такая сатанинская сила на свете, которая могла бы уничтожить тот чудесный горячий сплав, который соединяет (через века и несмотря на все катастрофы) всех чудаков, мечтателей, поэтов, Дон Кихотов и вообще охотников на оленей? Помните, дорогой мой друг, те незабываемые моменты, которые мы переживали вместе (давно, давно — тому назад…), когда сидели в ложе-бенуаре нашего Северного Театра[268]? Помните музыку Мусоргского? А какая музыка была у нас в душе? Она до сих пор звучит где-то глубоко-глубоко во мне (нет, это не голос Шаляпина, это нечто другое) и когда мне бывает особенно тяжело (а тяжесть у меня страшная — внешнее раздавливает меня, а личное изнутри разрывает на части…) — я тогда вспоминаю и эту музыку, и Ваши восторженные глаза, и все то излучение молодости — настоящей и неувядаемой, которое исходило от Вас и которое только от очень чистых людей может исходить… И тогда мне делается радостно и светло и я думаю: «А вот — есть М<ихаил> А<ндреевич>!»— и многое мне хочется простить жизни за Вас… А Вы говорите — о старости! Вы — самый живой и молодой из всех, кого я знаю и люблю!.. Ну, не стыдно ли, допустимо ли такое?