Юрий Софиев - Синий дым

Вот что произошло однажды во время службы. Два молодых иподьякона с большими горящими свечами при выходе на амвон столкнулись лбами. На обсуждении долго судили и рядили, видимо, с мистической точки зрения, как это могло произойти? Как и почему? Пока старенький попик мрачно не буркнул, сильно напирая на «о»: «Потому, что ходить не умеете!»

Но я забежал вперед. Однако я еще не кончил с Белградом. Именно в Белграде, единственный раз в моей жизни, в одной семье, на заседании студенческого кружка мне довелось лицом к лицу встретиться с Антонием Храповицким.

Предварительно несколько слов об этой семье и об этом кружке, поскольку оба эти явления в свое время были характерными чертами белградской студенческой эмигрантской среды. Кстати, впоследствии, на протяжении всей эмиграции, члены этой семьи и многие из этого кружка играли весьма заметную роль в эмигрантской общественности, науке и, наконец, в «Сопротивлении» во время оккупации Франции.

Речь пойдет о Зерновых. Московский врач М. Зернов пользовался широкой известностью не только у москвичей. В Ессентуках у него была санатория, где лечились и отдыхали виднейшие представители творческой интеллигенции России. Шаляпин, Станиславский и многие другие любили отдохнуть в какой-нибудь из летних месяцев в Ессентуках у доктора Зернова. Естественно, что эти люди общались и с семьей доктора, а в семье росли дети: Николай и Володя, Маша и Соня. И вполне естественно, что высокий уровень культуры в семье и соприкосновение с верхами творческой интеллигенции весьма благоприятно действовали на интеллектуальное и культурное развитие зерновского молодого поколения. Я не знаю, когда семья Зерновых попала в эмиграцию, но при моем поступлении в Университет все четверо — два брата и две сестры — вероятно, года два уже были студентами Белградского Университета. Я не застал главу семьи: он был уже в Западной Европе, а мать оставалась с детьми до окончания ими высшего образования. Зерновы не соприкасались ни с черносотенными монархическими кругами, ни с военными представителями «белого движения». Но духовенство привечали. В том числе Антония Храповицкого. Это требует предварительных пояснений.

Я уже отмечал, что церковь в эмигрантском быту играла известную роль. Это отнюдь не свидетельствовало о какой-то повышенной религиозности эмиграции. Это была просто национальная бытовая традиция, столь обычная и привычная в дореволюционном быту России.

В Париже на улице Дарю высится бывший посольский собор, а во времена эмиграции — резиденция митрополита Евлогия — главы Западноевропейских православных церквей. За высокой железной оградой большой двор со службами. Этот двор — обычное место «встречи друзей» по субботам и воскресеньям, во время служб. В это время двор переполнен народом. Друзья, встретившись, вовсе не поднимаются в церковь, а идут через улицу, где напротив церкви бойко работают три русских ресторанчика. Ресторанчики не пустуют. Часы церковных служб — часы «пик» для них. Здесь можно получить и русскую, и французскую кухню, усевшись за столиком, а можно постоять и у стойки за рюмкой водки с горячим пирожком, ломтем пирога или с ассортиментом различных закусок. Но главное — это беседы и воспоминания о делах и днях давным-давно минувших «под небом Родины моей». В известный сезон здесь можно застать друзей, усердно трудящихся вокруг большого блюда с горой раков, сверкающих яркими красными панцирями. Друзья запивают их хорошим эльзасским, а то и чешским пивом.

ОТЕЦ

Отец мой жил в беженской колонии Пачир. Несколько раз я к нему ездил. Он жил не один, а дружеской компанией в пять человек. Среди них — бывший юрист, служащий окружного суда, который занимался главным образом живописью. Меня несколько удивляли размеры человеческого тела, которые он изображал: то необычайно длинной была левая рука, элегантно подложенная под голову; то были неестественно коротки ноги у лежащей фигуры натурщика. Так как я сам рисовал, то нелады с масштабом мне бросались в глаза.

Отец, обладавший чувством юмора, тоже мне указывал на это. Все остальные были военные артиллеристы. Когда отца называли полковником, он всегда просил называть его по имени-отчеству: «Какие мы полковники? Мы покойники!» — смеялся он.

Среди артиллеристов были два подполковника, бывших командира батареи, и сослуживец отца по Японской воине, по Дальнему Востоку и по первой мировой войне — царский генерал-лейтенант, старинный приятель отца, Арсений Чаплыгин. Это был в свое время человек довольно любопытный. Человек, изрядно почудивший в жизни.

Служа на Дальнем Востоке, будучи еще сравнительно молодым, Чаплыгин был два раза женат и два раза разведен. Синод не давал ему разрешения на третий брак. В дореволюционной России законным браком считался только церковный. И вот Чаплыгин подает по начальству рапорт, прося довести его до Петербурга. В Петербурге находилось главное артиллерийское начальство, какой-то великий князь — генерал-фельцехмейстер артиллерии. И этот рапорт под общий хохот по дороге доходит до Петербурга, и Чаплыгин получает разрешение жениться третий раз. А рапорт был такой: Чаплыгин докладывал, что он любит женщину и они хотят жениться, но синод не дает разрешения, и он поставлен в безвыходное положение. Для них возможен только законный брак, который сделает женщину полноправной, и он введет ее как свою законную жену в свое общество.

Компрометировать честную, порядочную женщину он не может — тут была ссылка на Тютчева с Денисовой и прочие аргументы, а потому он просит еще раз ходатайствовать перед начальством о разрешении, и если будет получен отказ, то он убедительно просит направить к нему батарейного ветеринарного врача на предмет кастрирования. У него, здорового, нестарого и крепкого человека, остается один только выход…

Отец работал на станции около этого селения — сторожем, оберегал по ночам груз в запломбированных товарных вагонах.

В 1924 году, летом, приехал в Белград, поселился у меня, в нашей комнатке, на нашей голубятне. Мои товарищи очень уважали и любили отца. Это был простой человек, очень скромный, действительно, по-настоящему державший себя демократично с людьми и в обществе. В прошлом службист, любивший свое артиллерийское дело, он заботился о людях и не раз говорил: «У строевого офицера на первом месте должна быть служба и любовь к своему делу, даже семья может быть на втором месте, после службы».

Может быть, слишком наивный в своих принципах, в вере в людей, скрупулезно честный и не делавший никаких подлостей, он всю жизнь держался вдалеке от начальства. Во время первой германской войны проявил большое мужество и храбрость. Заслужил две статутные награды: офицерский Георгиевский крест и Золотое георгиевское оружие, ну и Владимира с бантом и мечами. Получал и очередные награды на войне, как всегда, с мечами и бантом. В сорок лет был полковником, командовал отдельным артиллерийским дивизионом. В 1917 году должен был получить артбригаду и чин генерал-майора. Революцию не понял и потому не принял. Болезненно переживал развал старой армии и еще до Октября ушел в резерв чинов.