Лев Копелев - Мы жили в Москве

Бёлль приехал на машине с младшим сыном Винсентом, кареглазым, очень миловидным застенчивым толстяком, и племянником Гильбертом; этот постарше и побойчее.

5 марта. Ужинали в «Ауэрбахкеллер». Сводчатый подвал, деревянные столы. На стенах копии автографов Гёте: стихи, письма, какие-то счета и записки. Венгерское красное вино «Бычья кровь», тяжелое, густое. С нами еще Ганс Омен, журналист из Кёльна.

Бёлль: «Я впервые здесь. Понадобились московские друзья, чтобы я попал в «Ауэрбахкеллер». Впрочем, это не так уж парадоксально. У вас лучше знают Гёте, чем у нас. Никто из моих немецких друзей и знакомых еще не писал о Гёте, а ты уже написал книжку о «Фаусте». Значит, это естественно, что вы нас сюда привели».

Рассказываем ему, как ездили с Эрвином Штриттматером в Веймар: проехали поворот на автобане и добирались потом проселками через маленькие городки и деревни.

Бёлль: «Это вам очень повезло, такие городки и деревни — это и есть настоящая Германия. В Тюрингии осталось больше от настоящей Германии, чем на Западе… У нас война больше разрушила, а потом — экономическое чудо: разрушила модернизация. Разбогатевшие крестьяне сносили прекрасные старинные дома и строили «люкс-коробки» из стекла и бетона».

6 марта. Обедаем с Бёллями в «Интернационале». У входа много полицейских и атлетические парни в штатском. Густая сутолока. Наши паспорта и писательские билеты действуют. Оказывается, в одном из залов обедает Ульбрихт.

22 июля 1965 г. Приехал Генрих Бёлль с Аннемари и с сыновьями Винсентом и Рене. (Аннемари — милая, круглолицая, славянский облик. Ее девичья фамилия — Чех, предки из Богемии. Она для него первый читатель, главный редактор, первый критик. Рене — красавец, похож на итальянца или испанца.)

А мне через три дня в Берлин и Потсдам ехать, в Институт истории Национально-народной армии. Нужно проверять и дополнять их данные о немецких антифашистах в нашей армии.

Объясняю Бёллю, они пробудут весь август, значит, еще увидимся. Он понимает: «Ты должен ехать. И особенно важно в Потсдам. Там пошире открывай глаза».

Из дневника Р.

23 июля 1965 г. Ждем Генриха с женой и сыновьями в Жуковке. Напряжение. Каждый готовится по-своему. Кто листает вновь его книги. Кто думает, какие вопросы ему задать, что ему рассказать из нашей жизни. А хозяйка нашей дачи убирает двор, даже уборную так вымыла, как никогда прежде.

Утром — яркое солнце, решили жарить шашлык в лесу. Но сначала накрапывает, а потом — ливень. Ни о лесе, ни о шашлыке не может быть и речи.

Приходится накрывать стол на террасе, все голодны, а у нас только супы в пачках. Скольких гостей мы тут же кормили, и сравнительно вкусно, а приехал любимейший, и вот такая досада. Кое-как жарим баранину на плитке.

Выпили. Кто-то предлагает, чтобы Лева спел «Лили Марлен» — хотим «угостить» Бёлля немецкой песней. Он — удивленно и огорченно: «Лев, ты с ума сошел, ты поешь эту песню вермахта!» Лев рассказывает, как услышал ее впервые на фронте в августе 41 года.

Какое счастье, что эту свалившуюся на нас радость — живой Бёлль — мы можем разделить с друзьями!

Он хочет знать, как мы живем, знать про нас всех — профессии, семьи, кто сколько зарабатывает, что сколько у нас стоит.

Называем его на русский лад «Генрих Викторович».

Аннемари говорит мало; взгляд умный и очень милое лицо.

О Пастернаке: «У нас его так настойчиво внедряли, что я пока отложил «Доктора Живаго». Потом прочитаю, когда шум утихнет. Бывает, что читаю книги и десять лет спустя после того, как они производят сенсацию. Хорошие книги не стареют…»

Когда прощались, Лев, запинаясь, сказал, что мы не можем, не могли выразить всей меры любви к нему.

25 июля. Иду в гостиницу. Приносят счета, он просматривает внимательно. В первый момент удивляюсь. Но сразу понимаю: мое удивление — это наше советское высокомерие нищих. Да, он считает деньги, он знает, что такое быть бедным, воровать уголь, выгадывать на дешевом маргарине. Он не позволяет себе швырять деньги и не одобряет этого в других.

Лев уехал в ГДР, очень досадно, что так совпало, но и отказаться он не мог.

— На немецком телевидении делают серию фильмов «Писатель и город». У них в планах: «Кафка и Прага», «Лорка и Гренада», «Джойс и Дублин». Мне предложили — «Достоевский и Петербург». Я согласился. Как вы думаете, какие еще могут быть темы?

— «Бабель и Одесса», — и увлеченно начинаю рассказывать про Одессу.

— Я там был.

Мгновение темноты — война, Бёлль в войсках оккупантов… В военной Одессе. Прокручивается в мгновение: Рай и Альберт, герои романа «Дом без хозяина», сидели в Одессе в военной тюрьме, Фред Богнер («И не сказал ни единого слова…») писал Кэте письма и из Одессы… Выбираюсь из тьмы:

— Генрих, вы были не в той Одессе…

Позже сыновья напоминают ему, что в Одессе родился Троцкий. Об этом я не знала.

— Не можете ли поехать с нами завтра в Ясную Поляну? Переводчик из Союза писателей говорит не закрывая рта.

Хочу ли я? Конечно! Буду счастлива, но и страшно.

— Но ведь я могу переводить только на английский.

— Что ж, мы все понимаем…

«Бабель и Одесса» — это ему нравится.

26 июля. Еду с Бёллями в Ясную Поляну. Интуристская семиместная «Чайка». Он — рядом со мной. И трое юношей: Рене, Винсент и сын нашего приятеля-германиста, он меня «подстрахует», если не смогу перевести, хорошо говорит по-немецки. Они болтают между собой.

Сижу с Бёллем и молчу. Думаю: «Ну почему я? Сколько людей на моем месте не только были бы счастливы, но еще дело делали бы, рассказывали про те места, которые мы проезжаем, или про Толстого. А я молчу. Язык прилип к гортани».

Он нервничает, когда мы проезжаем деревни, ему кажется, что водитель неосторожен, а на шоссе играют дети.

Останавливаемся у железнодорожного переезда. Несколько женщин с кирками, ломами. Один мужчина, вооруженный карандашом и блокнотом.

«На это невозможно смотреть спокойно. Мы и в Москве такое видели. Переводчик на мой вопрос ответил: война, а при чем тут война, им же не больше двадцати-двадцати пяти лет…»

Ока. Рассказываю о Тарусе. Говорим о Паустовском. Когда Паустовский ехал во Францию через Кёльн, он, проезжая через незнакомый город, ощутил родство, подумав: «Здесь живет Генрих Бёлль».

Они встречались в шестьдесят втором году…

Впервые в Ясной Поляне я была тридцать лет назад, в 1935 году, это была наша тайная «медовая неделя». Мы по поручению нашего учителя литературы — он из Москвы уехал в Ясную Поляну — записывали воспоминания старых крестьян о Толстом… Мы были переполнены своей любовью, своим миром, который был отделен от толстовского миллионами световых лет. А от сегодняшнего, когда я еду с Бёллем, сколькими эпохами?