Михаил каратаев-крачевский - БЕЛОГВАРДЕЙЦЫ НА БАЛКАНАХ

Это оказалась маленькая и ветхая водяная мельница, стоявшая на берегу Марицы. Одиноко живший там старик мельник принял нас радушно, угостил хлебом и арбузами, потом притащил откуда-то большую охапку душистого сена, которая послужила нам постелью.

Этот случайный ночлег запомнился мне навсегда, ибо все сами по себе убогие детали этой обстановки так гармонично сливались в нечто почти колдовское, порождающее чувство какого-то особого уюта и умиротворения. Снаружи бушевала гроза, постепенно удаляясь, под полом нашего помещения монотонно кряхтели жернова — мельница работала, с ее медленно вращавшегося колеса мелодично сбегали струйки воды, а в запруде лягушки восторженным хором славили Бога за то, что не создал их людьми и не усложнил их жизнь политическими проблемами. Все это сладостно убаюкивало, мягко наплывал сон, но я долго старался не поддаться ему, чтобы полнее насладиться этим полусказочным очарованием.

Улыбки осени

Наступил сентябрь, не за горами была новая зима. Сезонные работы в селах кончились, близость осенних дождей положила конец полевому производству кирпичей, даже небольшой заказ на саман в эту пору можно было получить только в виде счастливого исключения. В казарму прибывало все больше безработных офицеров, но предстоящая зимовка уже не грозила нам такими бедствиями, как предыдущая. Денег, правда, никто не подкопил, но старые долги были уплачены, значит, открывалась возможность кое-где пользоваться кредитом; некоторые, работая по селам, заручились заказами на “обрешту”, а главное — жили мы теперь не в сыром и холодном подвале, а в относительно благоустроенных помещениях. Но все же, отдавая себе отчет в том, что предстоит долгий период почти полного безденежья, сейчас все старались использовать последние возможности как-то увеличить свои скудные фонды.

Из осенних работ имелась одна для всех вожделенная, но мало кому доступная: погрузка в вагоны сахарной свеклы. Ее в большом количестве выращивали здешние крестьяне, и всю их продукцию скупал какой-то крупный сахарный завод в Северной Болгарии. Приемным пунктом была станция Калугерово — туда все свозили свой урожай и после взвешивания сваливали его прямо под открытым небом, так что к началу погрузки вдоль одного из запасных путей здесь вырастал свекольный вал высотою в два-три человеческих роста и длиною метров двести.

Насчет погрузки всей этой, свеклы в вагоны приемщик договаривался с каким-либо одним, опытным рабочим, которому поручалась организация дела, и он уже сам подбирал себе сколько требовалось помощников, сообразуясь с количеством свеклы и прочими обстоятельствами. Эта работа была чрезвычайно тяжелой, но исключительно выгодной: она оплачивалась сдельно, и тут за сезон, который в среднем продолжался недели три, можно было выгнать до пяти тысяч левов на каждого участника.

Монополию на эту погрузку из года в год держали в своих руках кубанцы, которые обосновались здесь раньше нас и установили с приемщиками прочные связи. Так вышло и в этом году: подряд на погрузку получил есаул Скориков124, но в силу не помню уж каких причин из шести нужных ему человек он взял только троих казаков, а остальные три вакансии предложил Тихонову, Смирнову и мне, на что мы, разумеется, с радостью согласились. Мимоходом отмечу: одним из вошедших в эту группу кубанцев был сам начальник нашего гарнизона, генерал Олег Иванович Лебедев. Скориков, подбиравший в компанию самых выносливых и втянутых в работу людей, конечно, постеснялся ему отказать, хотя генерала никак нельзя было отнести к этой категории. Но к общему благополучию, он проработал всего три дня, а потом “сдался” и под каким-то благовидным предлогом возвратился в Сеймен. Надо отдать ему справедливость: на работе он держал себя с нами безукоризненно, — с достоинством, но как равный во всем член артели, и в этом отношении на капитана Арнольда нисколько не походил.

Свеклу надо было грузить в двадцатитонные вагоны-платформы с высокими бортами. Ту, что находилась ближе к железнодорожному полотну, метали в вагон особыми вилами — с шариками на остриях, — но по крайней мере две трети ее лежали на таком расстоянии, что вилами не добросишь, и тут приходилось действовать иначе: двое, при помощи тех же вил, беспрерывно наполняли свеклой большие, плетенные из грубого лыка корзины, третий их носил. Ему с маху вскидывали на правое плечо четырехпудовую корзину, — придерживая ее рукой, он по доске взбегал на вагон, вываливал туда свеклу и бежал вниз, где ему на плечо сейчас же взлетала следующая корзина. При этом сильно страдало правое ухо, так как времени и возможности деликатно подавать на плечо груженую корзину ни у кого не было — все делалось на предельных скоростях. Периодически все менялись ролями.

Неприятной особенностью этой работы было то, что тут не существовало какого-либо расписания и установленных часов отдыха и сна. В подаче вагонов не было определенного порядка — никто не знал, когда и сколько их пришлют. Иной раз приходило восемь или десять, а бывало, придет сразу вдвое больше, и надо было их все нагрузить в кратчайший срок, так как фрахт оплачивался компанией посуточно и возрастал в геометрической прогрессии. Таким образом, если вагоны были, приходилось работать и днем и ночью, в любую погоду, с короткими перерывами для еды, иногда несколько суток подряд, — в этих случаях мы по очереди “выключались” часа на два, чтобы хоть немного поспать. Затем наступал перерыв, до прихода следующей партии вагонов. Иногда их пригоняли уже через несколько часов, и, не успев как следует отдохнуть, надо было снова браться за погрузку. А иной раз вагонов приходилось ждать по два-три дня, тогда мы отсыпались под станционным навесом и слегка подлечивали свои истерзанные корзинами уши.

Такое веселое времяпровождение продолжалось у нас около месяца, но увенчалось оно отличным заработком. При умении подзажаться, его могло бы хватить на всю зиму. Но этому препятствовала мечта, которую я лелеял давно, теперь можно было ее осуществить: разделаться раз навсегда с куцей и осточертевшей мне английской шинелью и заказать себе русскую, разумеется, самую тонную, — кавалерийского образца, — длина до шпор, обшлага “ласточками” и прочее...

Шинель получилась “на ять”, но денег у меня осталось не густо.

Подходил к концу октябрь. Стояла дождливая осень, казарменный плац и улицы городка были покрыты лужами и непролазной грязью. Все прежние источники наших заработков полностью иссякли, прекратились даже постройки. До начала “обрешты” надо было ждать еще месяц, и для большинства обитателей казармы наступил период острого безденежья. В эту пору мы не брезговали возможностью подра- ботать даже какую-нибудь мелочишку, но и такие случаи подворачивались редко. За весь октябрь мне удалось проработать всего полтора дня на очистке какого-то двора, и я полагал, что щедрости осенней судьбы на этом для меня закончились. Но однажды, когда я от нечего делать корпел над каким-то злободневным стихотворением, в комнату вошел Смирнов и спросил: