Виктор Болдырев - Гибель синего орла

У чайного стола - Катя, жена директора. Она разливает в стаканы чай из шумящего самовара. Гладко причесанные русые волосы украшают миловидное лицо в редких крапинках веснушек, слегка вздернутый нос не портит лица, придает ему трогательную простоту.

- Ой, Вадим приехал!.. Иди же сюда, Алексей!..

В комнату стремительно входит невысокий стройный человек в белой сорочке, в галифе и хромовых сапогах. Покручивая ус, пристально смотрит в лицо блестящими темными глазами. Черные, слегка вьющиеся волосы спадают на смуглый лоб, исчерченный тонкими морщинами. Подтянутый, собранный, он удивительно похож на Чапаева.

Это директор оленеводческого совхоза. Характер у него вспыльчивый, необузданный. Устало прислоняюсь к притолоке. Вид у меня, вероятно, растерянный.

- Что-о? Табун распустил?!

Голос директора звенит, срывается, на худощавом лице перекатываются желваки, у жесткой линии губ топорщатся закрученные усы.

- Табун цел, на зимовку поставил, на Омолоне...

Недобрая усмешка обнажает белые, как кварц, зубы.

- На Омолоне? А мой приказ - белкам под хвост?!

- Поздно, Алексей Иванович, было поворачивать... Решили зимовать в тайге.

- В трущобу табун завел, оленей бросил, сюда прискакал?

- Ромул тоже решил ставить табун на Омолоне. Вот карту, материалы привез...

- К дьяволу материалы! Совхоз не институт, табун не опытный кролик полтора миллиона стоит!

- Но помполит разрешил поход к Синему хребту.

- Помполит на материк смылся - оставил мне вашу кашу расхлебывать. Кой черт понес в тайгу, мало вам неприятностей в тундре!..

Директор взбеленился. Смуглой ладонью рубит воздух, словно шашкой. Михаил присаживается у порога и невозмутимо закуривает свою трубочку.

- Однако, хороший олений корм нашли в тайге, что твое одеяло, указывает он трубкой на широкую кровать, накрытую пушистым заячьим одеялом.

- И ты, старый, туда же! Он Джека Лондона начитался, готов весь совхоз на луну угнать, а тебе что на Омолоне нужно?

- Довольно, Алеша, ругаться. Люди умаялись с дороги, едва стоят... Садитесь...

- Не суйся, не бабье дело! Подавай чай... А ну, садитесь.

Сбросив лыжную куртку, усаживаюсь за стол. Моя рубашка, потемневшая от копоти, выглядит не совсем парадно.

- Эх, хлопцы разнесчастные! Как цыгане, кочуете и кочуете с оленями. Присмотреть некому. Приносите белье, я вам постираю завтра.

С благодарностью киваю Кате. Не раз выручала она из беды специалистов совхоза, умеряя слишком крутой нрав мужа. В северном поселке почти не было незамужних женщин. Многие из молодых обитателей совхоза вздыхали, поглядывая на Катю. Но она держалась с нашим братом строго - крепко любила своего Алексея. Может быть, поэтому мы чуть ли не боготворили ее.

Катю Алексей Иванович встретил на "материке" три года назад. Молоденькая скромная работница с "Трехгорки" полюбила черноусого северянина с крутым, огневым характером. Они поженились и вместе приехали в оленеводческий совхоз. Заботливые женские руки быстро навели порядок в бревенчатом жилье директора. С той поры, рассказывали старожилы, мягче, отходчивее стал директор.

- Ну, романтик, расписывай "похождения в дебрях".

Не жалея красок, долго рассказываю о походе сквозь тайгу, о найденных полях зимних пастбищ в мачтовых борах Омолона, о продовольственных запасах одинокой фактории у Сохатиного Носа, о Котельникове и Контемирском, вскользь упоминаю о Марии.

- Хороша девка, знатно собаками правит! - вдруг прищелкивает языком Михаил, прочищая свою трубку. - Однако, женит Вадима...

Неожиданная реплика каюра смущает меня. Сбиваюсь и умолкаю.

- Влюбился, что ли, на Омолоне? - посмеивается Катя.

Проклинаю в душе свою неловкость. Почему смутился - не знаю. Ведь с Марией нас соединяет лишь дружба, и девушка ни о чем, кроме дружбы, не говорила.

Алексей Иванович хитровато щурится и прячет усмешку в черный ус.

- Пинэтаун к своей Нанге на Синий хребет рвется, ты невесту на Омолоне завел. Да разве повернут они табун...

Неуместная шутка задевает меня. Мы прорубались сквозь тайгу, мучились, прокладывая путь оленям, нас влекла на Омолон неукротимая жажда деятельности, горячее стремление освоить новые девственные земли, двинуть крупное оленеводство на юг, на пустующие таежные пастбища. Неужели он до сих пор не понимает этого?

- Хоть вы и директор, а Марию и Нангу к делу не путайте...

- Не учите! - взъерошился директор. - Табуном рисковать не позволю! Весной тундровых оленей не удержишь в тайге, уйдут к морю, растает табун, как сахар в стакане, а мне отвечать? Вернешь оленей в Западную тундру, и точка!

- Нет, повертывать табун с Омолона не стану.

- Что-о? Пока не ты, а я директор совхоза.

- А партийная организация, райком зачем? Жаль, нет помполита...

- Партийная организация, райком под суд за меня не пойдут.

- Будет, будет браниться.

Катя наливает опустевшие стаканы, подсовывает блюдечки с темно-вишневым вареньем из голубики - нашего "полярного винограда".

- Ладно, хватит! Не прошибешь тебя разговорами. Пей чай. Завтра поедем в райком.

Алексей Иванович хмуро покручивает ус. Разговор не клеится. Молчаливо потягиваем крепкий, ароматный чай, наслаждаясь домашним вареньем. Все усилия Кати примирить нас разбиваются о невидимую преграду. Прощаюсь с директором холодно. Катя провожает к порогу.

- Не забудьте, приносите завтра постирать и... не грустите.

Серые Катины глаза вспыхивают смешинками. Крепко сжимаю заботливую, дружескую руку.

Глава 6. КАБАЛЬНАЯ ГРАМОТА

Пурга разгулялась не на шутку. Северный ветер воет в печной трубе, играет в проводах струнами полярной арфы. Снег ударяет в замерзшие окна так, словно в стекла бросают горсти сухого песка. На улице темно, и космы слепящего снега кружатся под свист ветра, заметая сугробами домики поселка.

Начался месяц пурги. В тундре прервалось сообщение - слишком сильны и продолжительны бураны в этом году; даже опытные каюры не решаются пуститься в путь.

Все собрались на усадьбе и отдыхают после бесконечных скитаний по тундре.

В комнате, устланной оленьими шкурами, тепло и уютно. На бревенчатой стенке прибиты ветвистые оленьи рога, висит оленья шкура, отсвечивает воронеными стволами мой зауер.

Яркий свет электрической лампы льется из-под абажура, освещая письменный стол с бумагами. Сильные порывы ураганного ветра замыкают иногда провода, свет на мгновение гаснет, и чугунная печка светится в темноте огненно-красным сиянием.

Давно перевалило за полночь. Поселок спит, укутанный сугробами. Поет пурга, как будто скрипка плачет за белыми обмерзшими окнами.

Тоскливо на душе... Неужели всегда новое пробивает дорогу в такой непримиримой борьбе?