Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Задумал было Островский и драму из русской истории – о царевне Ксении Годуновой и ее несчастливой судьбе. Но и этот благодарный сюжет вскоре оставил.
Остановился Островский на полдороге и в переводе «Азинарии» («Комедии об ослах») древнеримского комедиографа Плавта. А перевод «Укрощения злой жены» Шекспира, не пропущенный драматической цензурой, он и не решился предлагать в «Москвитянин». Казалось, после оглушительного успеха молодой драматург начинал терять почву под ногами: его преследовали неудачи.
Писатель, получивший громкое имя после первой же крупной своей вещи, ставит себя в невыгодное отношение к публике: она глядит на него с ожиданием и каждый следующий шаг ревниво меряет рамками той, первой удачи. Второй выход к читателям всегда самый трудный. В перекрестье сочувствующих и враждебных взглядов Островский как-то заторопился. Он чувствовал, что пауза после его первого появления в печати затягивается. Погодин тоже подгонял его, и, как бы между прочим, Островский выдал в свет два небольших одноактных этюда.
Для одного из них он переворошил свои старые бумаги, извлек второй акт оставшегося незаконченным «Искового прошения» (первый был еще прежде переделан им в «Картину семейного счастья») и обработал его так, чтобы он получил законченный вид. «Утро молодого человека», появившееся в «Москвитянине» еще до конца 1850 года, изображало молодого купчика, желающего жить «по моде»: он спит до второго часу дня, даже коли спать вовсе не хочется, щеголяет французскими журналами и книжками, в которых ни слова не может прочесть, ходит на балет непременно в первый ряд кресел да «по рощам шампанское пьет». Его обирают все кому не лень – приятели, лакеи, приживалы, всякая рвань, а он готов просадить наследное достояние, лишь бы не ударить в грязь лицом перед «благородными» молодыми людьми.
Другой свой этюд, «Неожиданный случай», Островский даже не захотел (или не решился!) напечатать в «Москвитянине». Он появился в альманахе «Комета». Вероятно, сам Погодин не был от него в восторге. Иначе зачем бы Островскому так подробно, будто оправдываясь, объяснять в письме к нему:
«О своей пьеске я Вам вот что скажу: я хотел показать только все отношения, вытекающие из характеров двух лиц, изображенных мною; а так как в моем намерении не было писать комедию, то я и представил их голо, почти без обстановки (отчего и назвал этюдом). Если принять в соображение существующую критику, то я поступил неосторожно: как вещь очень тонкую, им не понять ее…»[160]
Писателю никогда не следует объяснять свои сочинения. «Примечание романиста подобно честному слову гасконца», – говорил Бальзак, имея в виду, что гасконцы – народ с воображением и верить им на слово нельзя. Примечание драматурга ничем не лучше примечания романиста.
Островского потянуло желание написать экспериментальную психологическую вещицу в духе французских драматических пословиц, «провербов» Альфреда де Мюссе, бывших в большой моде на русской сцене.
Увы, характеры Розового и его приятеля Дружнина были исчерпаны в первой же сцене; действие потонуло в вялом диалоге с псевдонатуральными повторами одних и тех же слов и выражений.
За свои малоудачные этюды Островский поплатился насмешками петербургских журналов, достаточно для него чувствительными. В фельетоне «Современника» И. И. Панаев не без яда осмеивал вялые, бессодержательные диалоги Пюсового с Лиловым, пародируя само имя героя Островского – Розового[161].
Это было обидно, горько, но что поделаешь! Настоящий талант, даже приняв поначалу в штыки замечания критиков, из самой неудачи способен извлечь толчок к творческому движению. И Островский доказал это, с головой уйдя в сочинение большой современной комедии – «Бедная невеста».
Ему все труднее становится исполнять обязанности по журналу, принятому «на пробу» у Погодина. Терпит ущерб своя литературная работа, да и с издателем, в случае споров и недоразумений, трудно сражаться в одиночку. Колошин и Мей быстро отстали, оказавшись не лучшими компаньонами в этом предприятии.
Но журнал уже держит его, просто оставить его было бы жаль, и Островский решает более солидно повести дело: полностью забрать журнал в свои руки и издавать его с помощью когорты молодых друзей, которые давно уже рвутся к серьезной деятельности. Сделать это непросто. Осторожный издатель с сомнением смотрит на энергическую, веселую, но неоперившуюся молодежь – вчерашних своих студентов Эдельсона, Филиппова, Алмазова.
Перед Островским нелегкая задача: побудить Погодина пригласить его молодых друзей как полноправных сотрудников и с их помощью дать новое направление журналу.
Кружок Островского
Когда глядишь издали на Островского в эти ранние его годы, неизменно видишь его в густой толпе друзей, приятелей, знакомых. Привязанности его крепки, знакомства легки. Его простота, дружелюбие, спокойный нрав и юмористический наклон ума заставляют людей мгновенно «прилипать» к нему. Он и в молодые годы не глядел робким юнцом, а в двадцать пять лет казался старшим среди своих сверстников.
Сознающий себе цену талант, как и разумение, приобретенное опытом, меняют ощущение возраста. В молодом Островском уже проглядывала ранняя солидность, степенность осанки. Но непосредственность его реакций, располагающая улыбка быстро завоевывали даже малознакомых людей. Успех «Банкрота» еще увеличил тяготение к нему московской молодежи разных званий и состояний, и он все гуще обрастал людьми.
То, что называют иногда «кружком Островского», на деле было широким и разношерстным приятельским кругом, стихийно сложившимся возле молодого драматурга. Его привлекательная личность служила центром притяжения самых разных людей, идей и симпатий. Бывало так: один приводил другого на встречу приятелей Островского или просто приглашал подсесть к общему столу в трактире, и новичок, обвороженный вольным, талантливым духом кружка и доброжелательным гостеприимством его главы, просил разрешения прийти еще однажды и мало-помалу становился своим.
– Вы наш, – сказал Ап. Григорьев, прослушав вместе с Островским какой-то рассказец Ивана Горбунова, и хлопнул его по плечу. Тем и завершился обряд посвящения очередного новобранца в члены кружка.
Ядро кружка составило давнее студенческое содружество 1840-х годов: Евгений Эдельсон, Тертий Филиппов. Но добровольное товарищество быстро пополнялось свежими знакомцами и поклонниками драматурга. Тут были начинающие литераторы Николай Берг, Михаил Стахович, Егор Дрианский, наезжавшие в Москву земляки-костромичи Писемский и Потехин… Уцелевшие студенческие дружбы привели сюда Бориса Алмазова, а брат Эдельсона, Аркадий, свел с Островским младший студенческий круг – веселую компанию «оглашенных»: Костю Мальцева, Колюбакина, Сергея Максимова и других. Пров Садовский, Иван Егорович Турчанинов, Сергей Васильев составили ближайшую актерскую среду. Садовский познакомил драматурга со своими родственниками – хлебосольными купцами Кошеверовыми, так что гостинодворские знакомства, и прежде немалые у Островского, еще расширились… Среди его друзей-приятелей оказались молодой купчик Коробов и чиновник дворцовой конторы Шаповалов, сапожник Волков и казачий офицер Железнов, торговец из рыбного ряда Мочалов и какой-то никому
