Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Днем в ту комнату в доме Кшесинской, где я работал вместе с другими товарищами, зашел знакомый мне по Гельсингфорсу военный моряк Ванюшин, член Центробалта. Он сообщил, что сейчас уезжает в Гельсингфорс, и спросил, нет ли у меня каких-нибудь поручений. Я проинтервьюировал его по части гельсингфорсских настроений и, посоветовавшись с товарищами, написал бумагу в Центробалт с просьбой выслать в устье Невы небольшой военный корабль типа миноносца или канонерской лодки. Я — полагаю, не без основания — считал, что достаточно ввести в устье Невы один хороший корабль, чтобы решимость Временного правительства значительно пала. Конечно, в боевом отношении это было ничто, но здесь шла игра на психологию.

Тов. Ванюшин обещал мое письмо немедленно передать по назначению. В результате, начав работу в качестве коменданта дома Кшесинской, я фактически превратился в нелегального командующего войсками.

Впоследствии, на допросах, царские следователи — господа Александровы, поступившие на службу к Переверзеву и Зарудному, предъявляя мне письменные предписания с требованием на орудия и с вызовом кораблей, усматривали в этом юридические признаки, достаточные для того, чтобы квалифицировать события 3–5 июля как вооруженное восстание. На эти ухищрения мне было нетрудно ответить, что если бы мы действительно подняли вооруженное восстание, то у нас хватило бы здравого смысла и знания тактики уличного боя, чтобы не идти стройными колоннами, а рассыпаться и наступать цепью. И в таком случае мы не освобождали бы министров, а, наоборот, арестовывали бы их. Конечно, с моей стороны были сделаны военные приготовления, но только на случай самообороны, так как в воздухе пахло не только порохом, но и погромами. Однако мерам военной предосторожности не пришлось быть проверенными в деле, на боевой практике.

Вернувшись от Половцева, тов. Еремеев рассказал нам, что генерал, немедленно приняв его и Женевского, настойчиво уверял их в отсутствии каких бы то ни было планов, сулящих репрессии нашей партии. И в самом деле, 5 июля генерал Половцев атаки на нас не повел. Он предпочел отложить ее на один день, чтобы, дождавшись новых подкреплений с фронта, продолжавших непрерывно поступать, нанести «сокрушительный» удар нашей партии. Но своими лживыми уверениями генералу никого не удалось обмануть: ему абсолютно не верили.

По возвращении тов. Еремеева было получено новое постановление ЦК, объявлявшее демонстрацию законченной и призывавшее всех участников к ее прекращению[117]. Напряженная атмосфера несколько разрядилась.

Тов. Подвойский предложил мне и Рошалю объехать кронштадтцев. Мы сели в автомобиль, только недавно приобретенный партией, и выехали, нагрузившись консервами и хлебом. К нам присоединился еще третий кронштадтец — анархист Ярчук, случайно в это время зашедший в дом Кшесинской.

Мы начали с Морского корпуса, затем проехали к Дерябинским казармам — в Галерную гавань. Как только наш автомобиль показывался в воротах, к нему со всех сторон сбегались кронштадтцы. Машина превращалась в трибуну, и мы делали краткие сообщения о политическом положении и о только что принятом решении партии. Настроение товарищей было прекрасное: они готовы были начать вооруженную борьбу за власть Советов, но авторитет партии большевиков обязывал их согласиться с нашими предложениями. Почти единодушно было решено возвратиться в Кронштадт. Больше всего затруднений нам пришлось испытать в доме Кшесинской, где мы устроили собрание кронштадтцев, уже закончив свой объезд. Здесь были размещены исключительно моряки. Стоя в центре военных приготовлений, они, возбужденные этой атмосферой осажденного лагеря, естественно, жаждали боя, борьбы, их революционное нетерпение подсказывало им безумную в данных условиях мысль о немедленном захвате власти.

Поэтому в доме Кшесинской нам пришлось встретиться не только с обычными и вполне естественными вопросами, но даже с прямой критикой нашей позиции и резкими возражениями. Наши оппоненты недоумевали: как это можно вернуться в Кронштадт, не утвердив в Петрограде Советскую власть. Возражали исключительно анархисты и беспартийные. Товарищи, принадлежавшие к партии, с самого начала оказались на нашей стороне; анархистам дал хорошую отповедь Ярчук, вместе с нами считавший невыгодным и обреченным на поражение всякое решительное выступление в целях захвата власти. В разгар этого бурного совещания, когда у нас велись жаркие споры с партизанами неумеренной левизны, занимавшими позицию «левее здравого смысла», из Кронштадта прибыла делегация исполнительного комитета. Оказывается, получив мою утреннюю записку о высылке артиллерии, товарищи, уже сделав все распоряжения о погрузке орудий, решили точно выяснить калибр требуемой артиллерии и количество нужных пушек; с другой стороны, исполком интересовался их назначением и запрашивал, нет ли надобности в вооруженных бойцах. Для наведения точных справок и общей информации о питерских событиях была сформирована специальная комиссия, в которую вошли Ремнев, Альниченков и еще несколько товарищей. Застав нас на митинге в доме Кшесинской, они попросили слова и своим выступлением облегчили нашу работу, так как до их прихода приходилось отдуваться главным образом Рошалю и мне. В результате, когда дело дошло до голосования, подавляющее большинство товарищей приняло резолюцию ЦК.

Помимо информационно-осведомительных поручений приехавшие привезли с собой повелительное требование Кронштадтского исполкома о немедленном освобождении всех кронштадтцев, арестованных за последние два дня. Я и Рошаль присоединились к делегации, и мы все вместе отправились на набережную Невы, где сели на маленький катер, доставивший товарищей из Кронштадта, и пошли вверх по Неве — снова к Таврическому дворцу. Ошвартовавшись у какой-то дровяной баржи, мы неудобными переходами по нескольким узким качающимся сходням наконец выбрались на пустынную набережную и всякими закоулками вышли па Шпалерную улицу почти напротив дворца. В помещении Совета мы узнали, что сейчас происходит заседание военной комиссии, откуда к нам вышел меньшевик Богданов.

Мне приходилось с ним встречаться еще в эпоху «Звезды» и «Правды», когда однажды, в день рабочей печати, 22 апреля 1914 г., он, в качестве «ликвидатора», выступал моим оппонентом в пролетарском клубе «Наука и жизнь».

Несмотря на взаимную ненависть, он встретил нас с какой-то странной, покровительственной улыбкой. Мы потребовали освобождения наших арестованных товарищей. Он обещал, что это будет сделано, и тут же, со своей стороны, как контртребование выдвинул вопрос о разоружении находящихся на свободе кронштадтцев.