Феликс Медведев - О Сталине без истерик

Я помню, как однажды Тарасов вызвал меня по телефону в редакцию. В номере шли мои очередные первомайские стихи.

– Женя, главный редактор в панике, – неловко улыбаясь, сказал Тарасов. – Обнаружилось, что в ваших стихах нет ни слова о Сталине. А снимать стихи уже поздно.

– Что же делать? – сказал я.

– Знаете, Женя, чтобы вас не мучить, я сам написал за вас четыре строчки.

– Ладно, валяйте, – весело сказал я.

Мне все было тогда едино – со Сталиным или без Сталина. Я был самым настоящим мальчишкой.

Однажды в газете «Труд» появилось одно мое стихотворение. Я увидел в нем не принадлежащие мне строчки о Сталине. Я пошел в редакцию скандалить.

– Это мы сделали, чтобы стихи прошли, – примирительно сказали мне в редакции. – Что тут страшного?

Мне показалось, что, может быть, действительно ничего страшного нет – ведь Сталина я как-никак боготворил с самого раннего детства. Вскоре я очень хорошо усвоил: чтобы стихи прошли, в них должны быть строчки о Сталине. Это мне казалось даже естественным.

…Тиражи поэтических книг тогда зависели не от спроса покупателей, а от официального положения поэтов.

…Крупнейшие русские поэты – Заболоцкий и Смеляков – были в лагерях. Выслан был и молодой поэт Мандель (Коржавин). Не знаю, останется ли его имя в русской поэзии, но останется безусловно в истории русской общественной жизни. Это был единственный поэт, который при жизни Сталина написал и открыто читал стихи против Сталина. То, что Мандель читал их, – его, видимо, и спасло, ибо поэта, по всей вероятности, сочли ненормальным и всего-навсего выслали.

…Когда мы говорим о культе личности, не надо слишком поспешно обвинять всех людей, так или иначе причастных к этому культу, в подхалимаже. Разумеется, были и откровенные подхалимы, спекулировавшие на конъюнктуре. Но то, что, например, многие люди искусства воспевали Сталина, было не их подлостью, а трагедией.

Почему же обманывались даже умные, талантливые люди? Во-первых, Сталин сам по себе был фигурой сильной и выразительной. Сталин умел очаровывать людей. Он очаровал и Горького, и Барбюса. В 1937-м – году самых страшных репрессий – он сумел очаровать даже такого видавшего виды и не склонного к романтизации человека, как Лион Фейхтвангер. Во-вторых, имя Сталина в сознании советского народа было неразрывно связано с именем Ленина. Сталин знал любовь народа к Ленину и всячески содействовал фальсификации истории, где его отношения с Лениным выглядели более дружески, чем были на самом деле….

…Я понимаю, что главное преступление Сталина вовсе не в том, что он арестовывал и расстреливал. Главное преступление Сталина – моральное растление душ человеческих…

5 марта 1953 года произошло событие, которое потрясло Россию, – умер Сталин. Представить его мертвым было для меня почти невозможным – настолько он мне казался неотъемлемой частью жизни.

Было какое-то всеобщее оцепенение. Люди были приучены к тому, что Сталин думает о них о всех, и растерялись, оставшись без него. Вся Россия плакала, и я тоже. Это были искренние слезы горя и, может быть, слезы страха за будущее.

На писательском митинге поэты прерывающимися от рыданий голосами читали стихи о Сталине. Голос Твардовского – большого и сильного человека – дрожал.

Никогда не забуду, как люди шли к гробу Сталина.

Я был тогда в толпе на Трубной площади. Дыхание десятков тысяч прижатых друг к другу людей, поднимавшееся над толпой белым облаком, было настолько плотным, что на нем отражались и покачивались тени мартовских деревьев. Это было жуткое фантастическое зрелище. Люди, влившиеся сзади в этот поток, напирали и напирали. Толпа превратилась в страшный водоворот. Я увидел, что меня несет на столб светофора. Столб светофора неумолимо двигался на меня. Вдруг я увидел, как толпа прижала к столбу маленькую девушку. Ее лицо исказилось отчаянным криком, которого не было слышно в общих криках и стонах. Меня притиснуло движением к этой девушке, и вдруг я не услышал, а телом почувствовал, как хрустят ее хрупкие кости, разламываемые о светофор. Я закрыл глаза от ужаса, не в состоянии видеть ее безумно выкаченные глаза, детские, голубые. И меня пронесло мимо… Вдруг я почувствовал, что иду по мягкому. Это было человеческое тело. Я поджал ноги, и так меня понесла толпа. Толпа все сжималась и сжималась. Меня спас лишь мой рост. Люди маленького роста задыхались и погибали. Мы были сдавлены с одной стороны стенами зданий, с другой стороны поставленными в ряд военными грузовиками.

– Уберите грузовики! Уберите! – истошно вопили в толпе.

– Не могу, указания нет! – растерянно кричал молоденький белобрысый офицер милиции с грузовика, чуть не плача от отчаяния… Борта грузовиков были в крови…

И в этот момент я подумал о человеке, которого мы хоронили, впервые с ненавистью. Он не мог быть не виноват в этом…

Мне уже не хотелось идти к гробу Сталина…

Этот день был переломный в моей жизни, а значит, и в моей поэзии.

Глава 18. Поэт Наум Коржавин: «Если бы я не был сталинистом, меня бы не посадили»

Мои первые годы совпали с началом сталинской эпохи. На моих глазах Сталин, если судить по смене газетных титулов, превратился из верного ученика Ленина в отца народов, гения всех времен, корифея всех наук и вождя всего прогрессивного человечества… Впрочем, когда я переступил порог школы, Сталин рекомендовался еще только первым среди равных, а это еще не требовало от нормальных людей большого насилия над здравым смыслом.

Наум Коржавин (Мандель) родился в Киеве в 1925 году. Стихи начал писать рано, их заметил Николай Асеев и рассказал о молодом поэте в Москве. В 1945 году Наум поступил в Литинститут имени Горького. В 1947-м был арестован и после нескольких месяцев на Лубянке сослан в Сибирь.

После смерти Сталина вернулся в Москву, в 1959 году окончил Литинститут. Во время хрущевской «оттепели» вышла его единственная книга, напечатанная в Советском Союзе до эмиграции, – «Годы». Его строки: «…но кони все скачут и скачут, а избы горят и горят», «Какая сука разбудила Ленина?! Кому мешало, что ребенок спит?!», «…но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь», и многие другие цитируются на интеллигентских кухнях и создают Коржавину славу «подпольного», «самиздатовского» поэта.

Во второй половине 1960-х годов Коржавин выступил в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и Гинзбурга, вслед за чем последовал запрет на публикацию его стихов.