Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник

16 июня 1949 года. Вчера начал читать «Орестею» Эсхила, написанную в те годы, когда Перикл вместе со своим зодчим Иктином строил Парфенон: символ уверенности афинян после греко-персидских войн.

Иногда Гитлер приглашал моих детей и детей Бормана на шоколад и пирожные. Их намывали, наряжали в красивые платья и учили вести себя вежливо и доброжелательно. Но они не давали себя запугать; дети держались независимо, и Гитлеру не удавалось завоевать их расположение. Он не умел ладить с детьми; все его заигрывания не находили у них ответа. Однажды он сел на скамью рядом с моей дочерью и попросил показать ему свои первые пробы пера. Наш старший сын несколько минут с интересом наблюдал за ними, но убежал, как только Гитлер попытался и его вовлечь в разговор. Дети старались как можно скорее избавиться от внимания взрослых — нормальная реакция, но непривычная для Гитлера.

В связи с этим я еще кое-что вспомнил. В определенные дни СС открывала ворота Оберзальцберга. Тысячи восхищенных поклонников широкой колонной проходили мимо Гитлера, который стоял на возвышении, чтобы все могли его увидеть. Люди махали ему; женщины рыдали от восторга. Гитлер показывал своему шоферу Кемпке на какого-нибудь ребенка, и боец СС поднимал ребенка над толпой. Потом делали неизменные групповые снимки; Гитлер обожал подобные фотографии. У детей же часто бывал испуганный вид.

Меня едва не стошнило, пока я раскуривал свою трубку.

20 июня 1949 года. Убедившись, что за нами никто не наблюдает, Пиз шепотом сообщил мне, что западные зоны оккупации снова стали независимым государством и получили название «Федеративная Республика». Восточная зона провозгласила себя «Демократической Республикой». Как бы там ни было, через четыре года после падения рейха Германией вновь управляют немцы, а не оккупационные власти.

Под стать обострившемуся политическому конфликту в нашей тюрьме идет гражданская война между Востоком и Западом из-за работы в саду. Русский директор требует убрать несколько клумб с распустившимися цветами. По его словам, цветам не место в тюремном саду; к тому же в правилах они не предусмотрены. Западные державы, жалуется он, постоянно нарушают обязательные соглашения. После долгих переговоров стороны достигают компромисса: цветы мы больше не сажаем, но те, что уже растут в саду, разрешено оставить.

24 июля 1949 года. Русский месяц. Голодное время. По утрам — треть литра густой ячменной похлебки, кофе из цикория, несколько кусков хлеба; днем — жидкий суп, кисловатый на вкус, и такое же количество хлеба; вечером — картофельное пюре, несъедобное мясо, крошечный кусочек масла и опять хлеб. Так продолжается изо дня в день без малейших изменений. Когда я жалуюсь на однообразное питание, охранник говорит мне: «В Москве снаряжали экспедицию на Дальний Восток. Среди разрешенных вещей был граммофон и пятьдесят пластинок. Когда исследователи решили послушать музыку в своей палатке, оказалось, что им прислали пятьдесят экземпляров одной и той же пластинки».

26 июля 1949 года. Сегодня, услышав во дворе обрывок разговора о Гитлере между Дёницем и Ширахом, я внезапно осознал, как холодно я думаю и пишу о нем. Ведь я был рядом с ним больше десяти лет, я обязан ему своей карьерой и славой. Более того, мне было хорошо в его обществе — во всяком случае в мирные годы. Я сознательно или неосознанно закрывал глаза, когда не замечал его неуклюжей напыщенности, плохо подобранных галстуков, огромных букетов — или я сейчас обманываю себя и других, когда постоянно принижаю его даже в собственных глазах? Если не ошибаюсь, за последние несколько месяцев я не упомянул ни об одной привлекательной черте его характера; в общем-то, во мне не осталось ни капли верности ему. Это предательство?

25 июля 1949 года. По-прежнему размышляю о своих взаимоотношениях с Гитлером. Тема предательства.

26 июля 1949 года. Не могу разубедить себя; я — предатель. И не только потому, что Гитлер утратил все права на мою преданность; нельзя быть верным чудовищу. Но иногда я задаюсь вопросом: может, во мне сидит какое-то необъяснимое чутье, которое, хочу я того или нет, заставляет меня подчиняться духу времени; словно преобладающее течение тащит меня за собой. Мое чувство вины в Нюрнберге, безусловно, было абсолютно искренним, но жаль, что я не испытывал его в 1942-м. И еще я был бы больше уверен в своих оценках, если бы сегодня — хотя бы в чем-нибудь — был не согласен с духом времени, который сейчас вынес окончательный приговор Гитлеру. Но я и в нем не вижу ничего хорошего; во всяком случае, ничего, что могло бы компенсировать его чудовищные преступления. В свете этих преступлений — что можно считать предательством?

1 августа 1949 года. Дождливое лето с холодными ветрами и грозами, часто льет как из ведра. Но я все равно загорел. В двенадцать часов русские покинули тюрьму. На сторожевые башни вернулись американские солдаты. Русские автоматы были обычно направлены в нашу сторону, в сад, а оружие американцев нацелено наружу.

На обед давали баранину с вареным картофелем и еще столько разных вкусностей, что я, наверное, полночи не засну. Днем нас взвешивал американский врач. За прошедший месяц каждый заключенный похудел примерно на три килограмма.

Гессу смена меню тоже пошла на пользу. После медосмотра мы вместе сидели на лавочке, греясь на солнце. Я пытался завязать с ним разговор. Поскольку политика — тема щекотливая, и ее обсуждение ни к чему не приведет, а Гесс оживляется, только когда речь заходит о прежних временах, я заговорил о Еве Браун. Я рассказал ему об одном случае, свидетельствующем о чрезвычайной холодности Гитлера. Однажды весной 1939-го Ева Браун, которая иногда изливала мне душу, в смятении поведала, что Гитлер предложил ей оставить его и найти другого мужчину — сказал, что он больше не может быть таким, каким она хочет его видеть. Он говорил напрямик, не пытаясь смягчить свои слова, но, может быть, он на мгновение осознал, на какие жертвы приходится идти девушке, чтобы быть его любовницей. Поначалу Гесс слушал внимательно, но вскоре отмахнулся от моих слов со скучающим видом, и я пошел работать.

11 сентября 1949 года. Минуло еще шесть недель. Месяцы сменяют друг друга. Я где-то прочитал, что скука — единственная мука ада, о которой забыл Данте.

30 сентября 1949 года. Конец третьего года. Сенсационные события нашего лета: сотни воробьев стащили семена подсолнуха. Мы собрали скудный урожай овощей. Но мои цветы радуют глаз; среди них теперь появились люпины дивного розового цвета, выросшие из английских семян. Я опять прочитал дюжины книг — без всякого интереса. Продолжаю учить английский и французский, хотя не вижу в этом никакого смысла. Скоро снова возьмусь за рейсшину и угольники и начну проектировать дом. Все бессмысленно.