Жаклин Жаклин - Жан-Клод Грюмбер
«Скрытая крепость»
«Все иллюзия на этом свете и на том».
Случай и удача, которые сопровождали наши шаги и наши жизни все восемьдесят лет, не хотели, чтобы я отложил перо и так простился с тобой на бумаге навсегда, не подмигнув нам в последний раз. Вчера вечером на канале «Арт» я посмотрел, пересмотрел, благодаря им, «Скрытую крепость»[43] Акиры Куросавы. Каких-то лет шестьдесят назад мы вместе, компания из «Ла Шоп» и «У Жаннетт», открыли этот фильм в синематеке на улице Ульм в оригинальной японской версии с субтитрами на китайском, или на венгерском, или еще на каком-нибудь экзотическом наречии. Мы ничего не поняли, но всё глубоко прочувствовали, особенно ты.
В тот вечер на улице Ульм мне выпало счастье сидеть с тобой рядом. В один особенно напряженный момент герой, Тоширо Мифунэ, — великолепный — в бешеном галопе преследует врага, которого должен убить, чтобы спасти свою принцессу и владычицу. На крутом повороте он отклоняется в сторону, готовый то ли обрушить свой меч, то ли упасть сам. И тогда я почувствовал и даже увидел, как ты отрываешься от кресла, словно воспарив, наклонившись в точности как Тоширо, и твои руки сжимают рукоять меча — ты тоже готова ударить. Я удержал тебя, боясь, что ты упадешь с коня и поранишь мечом кого-нибудь из ни в чем не повинных зрителей.
Много позже мы пересмотрели «Крепость», и все скрытое в ней стало для нас явным. Фильм в оригинальной версии с французскими субтитрами открыл нам свои секреты. Ты не была разочарована, только жалела о покрове тайны, которым субтитры той экзотической версии окутали «Крепость» на улице Ульм. Эта «Скрытая крепость» со временем стала нашим тайным знаком. На огромных пустых пляжах ветреной Андалусии мы встаем лицом к лицу, прикрываясь щитами из пляжных полотенец. Ты размахиваешь мечом из газеты, пытаешься впечатлить меня пронзительным и дивным голосом свергнутой принцессы. Я с камышовым копьем в руке, стоический, неподвижный, как самурай, безразличный к опасности и близкой смерти, жду своего часа, а потом, вдруг взревев, бросаюсь на тебя, чтобы изрезать на мелкие кусочки и съесть сырьем на песке и в водорослях атлантической Андалусии.
«Скрытая крепость» кончается песней, в которой есть такие слова: «Все иллюзия на этом свете и на том». Ее поет, танцуя, хор крестьян и крестьянок. Самурай и принцесса присоединяются к ним и тоже поют и танцуют. Вчерашний враг, ставший верным союзником, поет и танцует вместе с ними. Песня взмывает ввысь. Мне жаль, что ты не можешь вновь услышать эту музыку к «Крепости», но моему жалкому таланту далеко до гения Куросавы. Все лишь иллюзия, да, на этом свете и на том, кроме нашей любви и фильмов Куросавы. Слава тебе, Куросава! Черно-белому и цветному. Вступают духовые и ударные. Слава тебе, Жаклин! Вступают флейты, потом голоса, духовые и ударные смолкают. Слава тебе, самая восприимчивая из зрительниц, самая идеальная из жен, самая грозная из самураев и самая невинная из женщин! Флейты, духовые и ударные звучат в унисон, а арфа с колокольчиками вновь говорит нам, что все иллюзия, на этом свете и на том, в Японии и во Франции, на земле и на небесах.
Твое имя
Я открываю глаз и слышу тебя. Ты в гостиной, как и каждое утро, и я слышу свой шепот: Жаклин-Жаклин-Жаклин… Ты не слышишь меня. И тут я вспоминаю, что ты не любишь свое имя: Жаклин. Ты предпочла бы Жюдит. Однажды твоя мать объяснила тебе суть дела, и я тоже там был, мы пили чай с лимоном и лакомились пирожками с маком.
«Именно из-за Жюдит тебя и зовут Жаклин. Мы с папой хотели назвать тебя Жюдит, но в тридцать восьмом году все наши парижские друзья говорили нам: Жаклин куда красивее, чем Жюдит[44]. И мы назвали тебя Жаклин». Ведь правда же? Жаклинеле, Жаклиненю, это куда красивее, чем Жюдит, и начинается тоже на «Ж». Твоя мать была права, послушай только, как это красиво: Жаклин, Жаклин, Жаклин…
— Хорошо, но уже поздно, отложи перо, родной, и иди спать.
— Нет, нет, еще строчку или две!
— Нет, довольно. Ты нашел конец, да, конец, наконец-то хороший конец, вполне приемлемый конец. Жаклин Жаклин — очень хорошо для конца. Отложи перо.
— Это не конец.
— Как это не конец?
— Жаклин Жаклин — это название.
— Название?
— Да, название.
— Ладно, очень хорошо, название, отлично. Отложи перо.
— Я не все сказал.
— Нельзя сказать все, да и не нужно, ты сам мне это говорил. Отложи перо!
— Мне слишком больно.
— Вот и хорошо. Теперь эта боль будет говорить тебе обо мне. И потом, знаешь, боль неразделима, неразделима. Ты можешь писать века и века. Неразделима. И это хорошо. Иначе каждый человек с рождения был бы раздавлен под гималаями боли всего мира, тонул бы в потоках слез, проливающихся каждый день, каждую ночь, на всех концах земли. Неразделима. Брось перо!
Но брошенное перо никак не мешает снам будить сновидца, особенно если он позаботился остро наточить карандаш, черный, как самая черная ночь.
Я участвую в дискуссии или в коллоквиуме, по радио или приватно, не знаю. Возможно, это происходит дома, в гостиной. Много людей с микрофонами в руках говорят, говорят, говорят. Не знаю, есть ли микрофон у меня. Во всяком случае, я молчу. Я не хочу ничего говорить, и мне нечего сказать ни о чем.
И тут я наконец вижу тебя. Ты сидишь на унитазе, который стоит в углу. Я тебя вижу, но ты не видишь меня. Ты занята делом, собрана, сосредоточена. Твои локти упираются в голые колени, а подбородком ты оперлась на руки. Ты ушла в себя. Я знаю, увы, — не знаю, откуда, но знаю, уверен, — что ты должна уйти и скоро уйдешь. Куда? Понятия не имею. Но ты уйдешь, я знаю, ты покинешь меня. И тогда я разражаюсь рыданиями. Я рыдаю и рыдаю, наконец-то. Я не хочу, чтобы остальные видели мои слезы, но хочу, чтобы ты, ты увидела меня. И я рыдаю снова и снова в надежде, что ты наконец меня увидишь. Но ты не смотришь на меня, ты собрана, сосредоточена, неподвижна как статуя. Прекрасна, прекрасна, прекрасна и навеки недоступна.
Плохие дни
Ну вот, едва я внутренне согласился
