Воспоминания - Ксения Эрнестовна Левашова-Стюнкель
— Твоя фамилия.
Такая-то.
— Сколько лет?
— Сорок.
— Ну и сиди, мать дери и т. д.
— Тебе?
— Двадцать один.
— Выходи к черту.
— Тебе?
— Двадцать пять.
— Сиди, пока не сгниешь.
Я не мог понять, кого выпускают. То тех, то тех. Я хотел сначала протиснуться на глаза, но, видя ход дела, решил ждать. Юноша обвел народ глазами и остановился на мне:
— Ты за что?
— Ходил за хлебом.
— Выходи, так т. м.
Я бросился в темный угол надеть башмаки и вскинуть мешок на плечи.
— Скорей, дери т. м. А то сгниешь здесь.
Человек семь из семидесяти уже выходили.
С башмаками в руке я вылетел во двор и на улицу. Со мною оказались судья и агроном. Меня позвал ночевать судья. Долго шли. Долго стучали в дверь знакомого судьи. Он жил тоже далеко. Незнакомый человек предложил мне лечь на диване. Мне было совестно, так как я весь чесался. Я долго отказывался и лег на полу.
Увы! Я и сейчас вспоминаю, как мне было холодно и «чесотно». Утром оказалось, что мы у секретаря судьи.
Пустые неуютные комнаты, грязный умывальник, канцелярские столы, мангал на крыльце, жидкий чай, остатки сухих лепешек. С невольною скромностью напился чаю, поблагодарил спутников и отправился добывать бумаги.
Улица была оцеплена. Стояло несколько подвод. Ожидали отправки оставшихся в Ялту. Я пробился к следователю.
— Зайди в двенадцать.
Я пошел на берег моря в сад большой городской школы, снял фуфайку, кальсоны и горстями обмылся. Вода была холодна, и нельзя было купаться, и я принялся охотиться. Убил 129 вшей. Какое наслаждение их бить!
Пошел в особый отдел. Еще никого. Завел разговоры. «Тройка» уезжала.
На полу бумаги не свернуты, столы открыты.
Заинтересовался некоторыми видами «из коллекций» стереоскопических аппаратов, еще каким-то хитрым прибором, познакомился, попросил хлеба.
Дали. Матросы говорили о ветрах.
Пришел следователь. Выдрал уже подшитые бумаги из папки. Я горел нетерпением прочесть то магическое слово, во имя которого я просидел семь дней.
Карандашом на моих бумагах с маленькой буквы неуверенным почерком было начертано «Левашов». И только.
Бумаги в кармане. Я с радостью покинул Алушту. Солнце ярко и мягко светило. День был большой. Длинный берег, одинокие заброшенные дачи, чудная тропа по крутому берегу над морем — мое любимое место (еще царская тропа из Гурзуфа в Ялту, тропа, на несколько верст покрытая красным песком, по густому лесу).
Я шел некоторое время с красными. Разговорился. Они много ждали от съезда: земли, свободы.
Уже вечерело. Я подходил к Партениту. Последний крутой подъем, небольшой спуск, деревня, дорога направо, и я опять у секретаря.
Как, что, почему. Мне было совестно моих вшей, но они все-таки уложили меня на диване и накрыли чем-то.
Солнце заходило. Я дошел до Карасана Раевских. Кто был в этой сосновой роще на крутом выступе, всегда будет помнить необыкновенную и для Крыма прелесть этого места. Я всегда отдыхал под елками на пушистом ковре старых игл.
В день Благовещения в полдень бодрым и веселым и нежданным я подошел к даче Скворцовых. Меня уже перестали ждать.
— Папа пришел, папа пришел!
Все собрались.
— Не подходите, я вшивый.
У дверей скинул всю одежду, вошел голый в маленькую переднюю и омылся горячей водой.
Дни шли, мука кончилась, а из Алушты ни слуха, ни духа. Я набрал вещей и сговорился с секретарем ревкома — коммунистом и его братом — на днях двинуться в поход.
Я очень трудно сближаюсь со сверстниками. Я не люблю того развязного тона, который нынче в моде — Мишка, Сашка и т. д.
Ночевал я у секретаря.
Утром мы вышли вместе. Темнело, когда мы подошли в Демерджи. Опять ревком, опрос, запрещение выводить коз, вывозить продукты. Обещали утром уйти. Ночевали в разных местах. Развилась конкуренция. Хозяин, у которого я ночевал, прельстился моими вещами и с добавкой одной гардины секретаря (он дал мне кремовые гардины променять на козу) давал козу.
Быстрое решение — залог успеха.
Утром пригнали стадо. Я получил козу с козленком. Козочка маленькая.
Козленок, может быть, даже не ее. Спутники тоже променяли черную старую козу. Моя была слишком молода, их слишком стара.
Я нашел своего старика, которому прошлый раз променял галифе. Он возил из боязни реквизиций муку в Алушту. Что делать? Я насыпал пуда полтора в рюкзак, пуда полтора — в мешок на шею, еле двигался и тащил козу.
Козлята обычно пасутся своим стадом отдельно и только вечером сосут своих матерей. Народ они бойкий, около юбки не привыкли тереться, и с ними было еще горе: скачут по обрывам крутым, бегут не в ту сторону, а мамаши упираются, не идут. Я сразу по кольцам рогов сказал Смирновым, что их коза слишком стара. Они не поверили. Вымя болталось пустое. Черная коза не шла, ее тащили за рога, подыма-ли кверху за рога, ударяли об землю, взваливали на плечи. Ни черта не выходило. Коза ни к черту. Мы прошли с версту. Смирновы решили переменить. Мы вышли на резерв, прошли мимо околицы тропою, улицы были пусты, чтобы нас не заметили и не провели в ревком.
Я залег за кустами в ожидании. Через час, страшно взволнованные, с хорошей козой вернулись Смирновы. Им пришлось выдержать целый бой с хозяином. Он грозил. Его подавили угрозою, что ему влетит за самую мену и еще что-то.
Мы поползли. Прекрасный спуск: ущелье, греческие домики.
Остановились отдыхать. Узнали от встречных, что в Алуште облава. Решили не идти.
Расположились у грека на ночь. Спали вповалку во втором этаже: я, грек, Смирновы. Душно, вонюче, но тепло. Смирнов — медик 2–3-го курса, талантливый малый. Удивительно умел излагать мысли. Точно и ясно.
Холодные серые глаза. Разоткровенничался, говорил о Немезиде. Приводил примеры психической реакции после известных дел. Называл имена. Это было характерно. Да, вечером варили похлебку, я на бумагу выменял картошки и еще чего-то и угощал всех. В то время это было редко.
Утром, уверившись от прохожих, что это крымское удовольствие кончилось, тронулись.
Великий Боже! Конец человеческой подлости! У горца, у дикаря есть граница. Нет ее лишь у болтливого, гордого своею просвещенностью русского интеллигента.
Я шел медленно, постоянно искал каменную ограду, чтобы, не снимая, приложить мешки и дать отдохнуть плечам. Ремни врезались красными полосками. Проклятый козленок скакал туда-сюда. Коза норовилась, не шла, ложилась. Я выходил из себя, хватал ее за ухо, прижав его к рогу,
