Моя жизнь - Айседора Дункан
Я поднялась в свои пышные комнаты и, скользнув в постель, плакала до тех пор, пока не уснула. Но та жалость и гнев, которые мне довелось испытать на рассвете, принесли в дальнейшем свои плоды.
Комната в гостинице «Европейская» была огромной, с высоким потолком. Окна были запечатаны и никогда не открывались. Воздух поступал через вентиляторы высоко в стене. Я проснулась поздно. Пришел мой импресарио и принес цветы. Вскоре вся комната заполнилась цветами.
Через два дня я выступала перед верхами петербургского общества в зале Дворянского собрания. Как странно, наверное, было этим любителям пышных балетов с роскошными декорациями и костюмами увидеть молодую девушку, одетую в тонкую, словно паутинка, тунику, танцующую на фоне простого голубого занавеса под музыку Шопена; танцующую своей душой так, как она понимает душу Шопена! И все же даже после первого танца разразилась буря аплодисментов. Моя душа, скорбящая под трагические звуки прелюдий; моя душа, возвышающаяся и восстающая под гром полонезов; моя душа, которая плакала от праведного гнева, вспоминая о мучениках погребальной процессии, увиденной на рассвете; моя душа пробудила в этой богатой развращенной аристократической публике отклик в виде одобрительных аплодисментов. Как странно!
На следующий день ко мне явилась с визитом очаровательная маленькая дама, закутанная в соболя, с бриллиантами в ушах и жемчужным ожерельем вокруг шеи. К моему изумлению, она назвалась великой танцовщицей Кшесинской. Она приехала, чтобы приветствовать меня от лица русского балета, и пригласила на гала-представление в опере в тот же вечер. Я привыкла встречать со стороны балетных танцовщиков в Байрейте только холодность и враждебность. Они доходили до того, что разбрасывали гвозди по моему ковру, о которые я ранила ноги. Подобная перемена отношения была для меня одновременно и приятной, и удивительной.
Вечером великолепная карета, утепленная и полная дорогих мехов, отвезла меня в оперу, где я нашла ложу в первом ярусе, в которой меня ждали цветы, конфеты и три превосходных представителя jeunesse dore[84] Петербурга. Я все еще носила свою короткую белую тунику и сандалии и, наверное, очень странно выглядела среди сборища всех этих богачей и аристократии Санкт-Петербурга.
Я враг балета, который считаю фальшивым и нелепым искусством, стоящим фактически вне прочих искусств. Но нельзя было не аплодировать похожей на фею Кшесинской, когда она порхала над сценой, больше напоминая прелестную птицу или бабочку, чем человеческое существо.
В антракте я осмотрелась и увидела прекраснейших в мире женщин, в восхитительных декольтированных платьях, увешанных драгоценностями и сопровождаемых мужчинами в ослепительных мундирах. Все это выставленное напоказ великолепие было так трудно понять в контрасте с погребальной процессией, которую я видела на рассвете минувшего дня. Неужели эти улыбающиеся счастливцы не ощущали никакого родства с остальными людьми?
После спектакля я была приглашена на ужин во дворец Кшесинской, где познакомилась с великим князем Михаилом, который с удивлением слушал, как я рассказывала о своем плане открыть школу танца для детей из народа. Я, наверное, казалась окружающим крайне непонятной личностью, но все принимали меня с сердечным радушием и щедрым гостеприимством.
Несколько дней спустя меня посетила прелестная Павлова, и опять мне предоставили ложу, чтобы я смогла увидеть ее в восхитительном балете «Жизель». И хотя движения этих танцев противоречат всем человеческим и артистическим чувствам, я не смогла удержаться от горячих аплодисментов изысканному видению, какой предстала в тот вечер Павлова, парившая над сценой.
За ужином в доме Павловой, который был значительно скромнее, чем дворец Кшесинской, хотя тоже очень красив, я сидела между художниками Бакстом и Бенуа, там я впервые встретила Сергея Дягилева, с которым принялась горячо обсуждать искусство танца, противостоящее, с моей точки зрения, балету.
В тот вечер за ужином Бакст сделал с меня небольшой набросок, который теперь появился в его книге и изображает мою в высшей степени серьезную физиономию с кудряшками, сентиментально свисающими с одной стороны. Любопытно, что Бакст, обладавший некоторым даром ясновидения, читал в тот вечер по моей руке и обнаружил на ней два креста. «Вас ждет большая слава, – сказал он, – но вы потеряете двух созданий, которых будете любить больше всего на свете». Тогда его пророчество показалось мне загадкой.
После ужина неутомимая Павлова снова танцевала, к удовольствию своих друзей. Хотя мы разошлись только в пять часов утра, она пригласила меня приехать в половине девятого в то же утро, если я пожелаю посмотреть, как она работает. Я приехала через три часа (хотя, должна признаться, сильно устала) и нашла ее стоящей в тюлевом платье и упражняющейся у станка. Она выполняла самую сложную гимнастику, в то время как пожилой господин со скрипкой отмерял время и увещевал ее еще больше стараться. Это был знаменитый балетмейстер Петипа.
В течение трех часов я сидела в напряжении и замешательстве, наблюдая за изумительной ловкостью Павловой. Казалось, будто тело ее состоит из стали и резины. Ее прекрасное лицо приняло суровое выражение мученицы. Ни разу она не остановилась ни на минуту. Казалось, подобная тренировка в целом направлена на то, чтобы полностью отделить гимнастические движения тела от разума. Разум же, напротив, может только страдать, пребывая в отчуждении от этой суровой дисциплины мускулов. Все это представляет собой полную противоположность всем теориям, на которых я основала свою школу; согласно им, тело обретает прозрачность и становится проводником разума и духа.
В двенадцать часов подали завтрак, но за столом Павлова сидела бледная и почти не притрагивалась ни к вину, ни к пище. Признаюсь, я проголодалась и съела много пожарских котлет. Павлова отвезла меня назад в гостиницу, а сама отправилась в императорский театр на одну из бесконечных репетиций. Я же, очень усталая, бросилась на кровать и заснула крепким сном, благодаря свою звезду за то, что уберегла меня от злой судьбы, которая могла бы даровать мне карьеру балетной танцовщицы!
