Юность знаменитых людей - Мюллер Эжен

Так как уже два писателя дали нам свое жизнеописание, то обратимся к третьему.

Валентин Жамере-Дюваль был сын бедного крестьянина маленькой деревни Артенэ в Шампани. Ему не было еще десяти лет от роду, когда отец его умер, оставив вдову со многими детьми в жертву нищете. Валентин был старший в семье; мать тотчас же поместила его в услужение к соседу, который поручил мальчику стеречь индюшек.

Должно быть Валентин стерег их плохо, потому что по прошествии нескольких месяцев, он был выгнан хозяином с таким позором, что, не смея возвратиться к матери и не желая быть ей в тягость, пошел куда глаза глядят, надеясь на милосердие Божие и на помощь добрых людей. Это было в начале суровой зимы 1709 года; путешествие казалось очень тяжелым Валентину, лишенному всяких средств к существованию.

«Когда я шел из Прованса в Бри, — рассказывает он сам, — я чувствовал такую жестокую боль, что мне каждую минуту казалось, что голова моя распадается. Подойдя к одной ферме, я умолял вышедшего из дверей человека дать мне приют, чтобы обогреться и прилечь; я не мог дольше переносить мучительную боль. Этот человек тотчас же провел меня в овечий хлев, где дыхание этих мирных животных согрело меня и уничтожило оцепенение, в котором я находился; что же касается до головной боли, то она доводила меня почти до обморока.

На другой день утром фермер, зайдя взглянуть не меня, испугался моих сверкавших воспаленных глаз, распухшего лица и красного тела в прыщах. Не колеблясь, он объявил, что у меня оспа, что я неминуемо должен погибнуть, потому что он решительно не может содержать меня в течение такой продолжительной болезни; но и помимо этого, вследствие переменчивой погоды, моя болезнь непременно должна быть смертельна. Он видел, что я не в состоянии выдержать дорогу до места где мне могли оказать действительную помощь. Увидев, что я не в силах отвечать на его сочувственные слова, фермер был тронут и, оставив меня, возвратился с узлом старого белья, в которое завернул меня, как мумию, сняв с меня предварительно мои лохмотья.

Так как овчарня была устлана подстилками из навоза, то фермер, убрав некоторые из подстилок, очистил для меня место, покрыл его соломой, а на эту солому положил меня, посыпав ее пухом; затем он покрыл меня теми самыми подстилками, которые прежде снял с земли, т. е. навозом. Укутав меня таким образом, он перекрестил меня и оставила на волю Божию, так как был твердо убежден, что я умру.

Я остался в положении Иова, но только я лежал не на навозе, а в самом навозе по горло. Теплота, исходившая от него и дыхание овец спасли меня. Испарина вызвало наружу яд, которым я был поражен; высыпание произошло очень быстро, не причиняя мне особенно сильных страдании. Пока я лежал в заразе и гнили, зима чрезвычайно удручала обывателей деревни. Меня часто будил внезапный шум бури, похожий на раскаты грома или пушечные выстрелы. На утро, на расспросы мои о прошлой ночи, мне объясняли, что от жестокого мороза огромные камни распадались на куски, а ореховые и дубовые деревья трескались и кололись до корня. Я сказал уже выше, что добрый фермер по бедности затруднялся дать мне приют; и действительно, оброк и подати до такой степени разорили этого бедняка, что у него не только взята была из дому мебель, но был продан даже рабочий скот. Овчарня оставалась нетронутой, потому что принадлежала владельцу фермы. Мой хозяин был прав, предупреждая меня о приеме, на который я мог рассчитывать. Правда, в начале болезни я не был ему в тягость, потому что несколько времени не мог ничего есть; по могло случиться, что я погиб бы от изнурения, если бы добрый фермер, за неимением питательного бульона, не давал мне каши, которая потому только и имела кое-какой вкус, что щедро была приправлена солью. Он присылал мне эту кашу два раза в день в сосуде с пробкою, имевшем форму графина; я ставил этот сосуд в навоз для предохранения от мороза. Это была моя единственная пища в продолжение пятнадцати дней; за отсутствием жидкой пищи я должен был довольствоваться водой, которую мне приносили на половину замерзшею.

Между тем мои силы потребовали боле существенного питания, а фермер мог мне давать только жидкий суп и несколько кусков черного хлеба, до такой степени окоченевшего от мороза, что его надо было разрубать топором. Таким образом, несмотря на голод, который я сильно ощущал, я должен был сосать замерзший хлеб, или ждать, пока он отогреется, по методе, которую я употреблял в отношение каши.

Несмотря на скудость моей пищи, бедный фермер объявил мне, что не в состоянии долее нести и эти расходы, что поэтому он уже ищет людей, которые приютили бы меня. Он говорил с священником прихода, который жил в четырех лье от фермы; священник согласился, чтобы меня перенесли в соседний дом. Меня вытащили и, завернув в какие-то лохмотья и сено, чтобы предохранить от холода, привязали к спине осла; кто-то взялся проводить меня, чтобы не дать мне упасть. Меня привезли на место полумертвым от холода и думали, что если я не умру, то наверное останусь с отмороженными членами. Это действительно так бы и случилось, если бы меня положили тотчас же перед огнем; но по благоразумной предосторожности мне прежде всего начали тереть лицо, руки и ноги снегом, до тех пор, пока в них не пробудилось осязание, и потом положили в такое же убежище, из какого меня взяли. Через восемь дней, когда холод поутих, меня перенесли в комнату и положили на постель. Благодаря попечениям сердобольного священника, здоровье и силы мои восстановились».

К несчастью, священник был немногим богаче фермера, и Валентин должен был покинуть приход точно также, как и ферму, с пожеланиями всего лучшего и ничтожною суммою денег. Он прошел таким образом всю Шампань, держась постоянно направления к восходу солнца и остановился только на границе Лотарингии в деревне Клерантине, где поступил в услужение к пастуху, у которого и пробыл два года. Немного спустя он случайно попал в пустыню св. Анны, где жили четыре старца. Эти пустынники, тронутые страдальческим видом и желанием Валентина учиться, взяли его к себе и поручили ему пасти своих коров.

«Я выступил на новое поприще, — продолжает Валентин, — и выучился писать; один из пустынников неверной и дрожащей рукой выучил меня первоначальным правилам этого остроумного искусства. Плохой образец воспроизводился, разумеется, в плохой же копии. Чтобы не беспокоить доброго старца и обойтись без его помощи, я придумал следующее: я вынул из окна стекло и, положив его на рукопись старика, чертил по стеклу буквы. Повторяя это упражнение по несколько раз, я выучился в короткое время писать, хотя и плохо, но скоро. По сокращенной арифметике, найденной мною в старой, никуда не годной библиотеке старцев, я выучился первым четырем арифметическим правилам. Эта удивительная наука, которая с помощью вычисления вносит свет в темную область бесконечных чисел, служила мне источником развлечения и удовольствия. Я выбрал в лесу убежище, удобное для занятий; мне часто случалось проводить там в размышлении прекрасные летние ночи. Однажды вечером, любуясь бесчисленными звездами на безграничном небе, я вспомнил, что видел в календарях различные фигуры, обозначавшие положения солнца в известные дни года; фигуры эти изображали животных: овна, тельца и пр. Мне хотелось узнать значение этих знаков; думая, что на небе находятся группы звезд, соответствующие фигурам животных, я начал свои наблюдения. Выбрав самый высокий дуб в лесу, я устроил на вершине его сиденье из ветвей; оно походило издали на гнездо аиста. Каждый вечер я отправлялся на эту обсерваторию, где поворачивался в разные стороны небесного свода, надеясь увидеть фигуру тельца или овна. Так как я и не подозревал даже о существовании оптики, то заменял телескоп собственными глазами. Утомив их понапрасну, я уже хотел оставит свое предприятие, как случайно встретил более точные указания, которые поддержали мои надежды постигнуть тайны астрономии.

Однажды в ярмарочный день меня послали в Люневиль. Между вывешенными на продажу картинами, я увидел карту небесного свода, на которой звезды были поименованы и представлены в их различных величинах. Эта карта, да еще карты земного шара и четырех частей света истощили все мои финансы, заключавшиеся в пяти или шести франках. Скоро я изучил взаимное расположение большей части созвездий, но чтобы в точности применить эти познания к наблюдениям, мне надо было выбрать на небе точку, которая могла бы служить мне исходным пунктом. Я узнал по дошедшим до меня слухам, что одна только полярная звезда неподвижна в нашем полушарии, что положение ее определяло северный полюс; но каким образом было найти эту звезду и убедиться в ее неподвижности? После многих разысканий и расспросов я узнал, что существует стальная игла, которая обыкновенно поворачивается к полюсам; этому чуду я едва верил, когда даже увидел его собственными глазами. К счастью, у самого старшего из пустынников нашелся компас. С помощью этой чудесной иглы мне сделались известны четыре противолежащие части горизонта, которые называют обыкновенно четырьмя странами света; вместе с тем я узнал и направление ветров, начерченное на пластинке компаса. Но так как точное положение полярной звезды мне все-таки оставалось неизвестным, а между тем в том-то и заключалась вся суть дела, то я прибегнул к следующему способу: я выбрал из числа звезд одну, которая мне казалась звездою третьей величины, и против нее просверлил буравчиком ветку дерева. Сделав это, я рассуждал, как последователь Птоломея: эта звезда или неподвижна, или принадлежит к числу движущихся. Если она неподвижна, то я буду ее видеть постоянно, потому что и мой наблюдательный пункт также неподвижен; если же она подвижна, то я скоро потеряю ее из виду, и тогда возобновлю прежнюю операцию. Это последнее мне и пришлось сделать, но с тем же успехом, с тою лишь разницею, что я сломал буравчик. Неудача меня заставила прибегнуть к другому средству. Я выбрал крепкий бузинный ствол и разрезал его на две половинки; вынув сердцевину и связав ниткою обе половинки, я повесил этот пустой ствол на самую высокую ветвь дерева, которая была моим наблюдательным пунктом. Направляя и устанавливая свою трубку против различных звезд, я наконец нашел ту, которую искал. Тогда мне было уже легко наблюдать расположение главных созвездий, проводя линии от одной звезды к другой по карте небесного свода. Познакомившись немного с этой картой, я убедился, что мне следовало ознакомиться также и с картою земного шара. В моем распоряжении было пять карт, купленных на ярмарке. Я истощил все свои усилия, чтобы понять, какое значение имели круги, проведенные на всемирной карте, а именно меридианы, тропики, зодиаки и т. д. Я сделал тысячу предположений, чтобы угадать значение этих трехсот шестидесяти черных и белых полосок, которые разделяли экватор; наконец я решил, что это лье, и не колеблясь заключил, что шар земной имеет триста шестьдесят лье в окружности. Сообщив это важное открытие одному из пустынников, который бывал, между прочим, в Калабрии, я узнал от него, что, отправляясь туда, он проходил гораздо более трехсот шестидесяти лье, а между тем не замечал, что делает путешествие вокруг света. Я понял тогда свою ошибку, был очень огорчен этим и быть может пришел бы в отчаянье, если бы не произошло следующее.