Готфрид Леске - Немецкие бомбардировщики в небе Европы. Дневник офицера люфтваффе. 1940-1941

«Джорджу М., Нью-Йорк

Большое спасибо тебе за книги, которые ты мне прислал. Вальтер В. тоже прислал мне книги, только совершенно никудышные. Зачем я буду здесь читать книги, к которым не притронулся бы в Германии? Нет, ты не прав. Мы получаем газеты, хотя и не слишком свежие. Впрочем, я не думаю, что союзу разрешат присылать в лагерь газеты (вычеркнуто цензором). Я не могу написать тебе, что я сейчас читаю, это не разрешено. Правила предписывают касаться только частных дел и не обсуждать войну. Здесь очень много всяких правил, но это не значит, что ты не можешь мне писать. Как раз наоборот. Прошу тебя, пиши как можно чаще. Не могу описать, как приятно здесь получать весточки, но ты понимаешь».

«Роберту, Берлин

Что случилось с Эльзой? Почему от нее нет ответа? Я спрашиваю про нее в каждом письме. Видимо, она опять заболела, иначе сама бы мне написала. Но я предпочел бы услышать, что она больна, чем вообще не иметь от нее ни единой строчки. Мать пишет столько всякой чепухи про все, что делается в нашем городе, но о ней почему-то ни строчки. Надо же, когда сидишь здесь, очень даже интересно читать все эти городские сплетни. Я имею в виду сплетни о людях, которых я раньше не знал и никогда в жизни не узнаю. Здесь все было бы замечательно, если бы не масса свободного времени, которое совершенно не знаешь чем занять. Удивительно, какими странными путями приходят мысли в нашу голову. Удивительно, например, что я никогда не думаю о своем последнем экипаже, а только о первом. Хотя на самом деле я летал с теми не намного дольше, чем с этими. Думаю об обер-лейтенанте Фримеле, о Тео Зольнере, который так много пил, о Пуцке. У меня до сих пор стоит в ушах его крик: „Пожар!“, когда мы тащили его из самолета, а никакого пожара не было. Я очень рад, что ты через несколько недель будешь у моих родителей, поговори с ними, сам узнай, что там такое с Эльзой».

«Вальтеру Б., Чикаго, Иллинойс

Я не знаю, пропустят ли это письмо, здесь очень много всяких ограничений насчет того, что можно и что нельзя обсуждать. Нам положено обсуждать только частные дела. И они могут решить, что это не мое частное дело. И все же хочу тебе сказать, что я считаю твои письма совершенной глупостью. Ты изменился. Ты больше не немец. Возможно, ты уже американец. Один парень из моего экипажа сказал бы, что ты заражен бациллой демократии. Я полагаю, все, что ты пишешь о демократии, — это только фразы. Что такое свобода, в конце концов? Я давно решил для себя и всю жизнь в этом убеждался, что гораздо легче, если кто-то говорит тебе, что делать. Тогда ты знаешь, что должен сделать. Не знаю, насколько ясно я выражаю свою мысль. Но главное даже в другом. Где бы мы все сейчас были, если бы каждый проживал свою собственную жизнь? Мы не знаем, что для нас хорошо и что плохо. Фюрер (вычеркнуто цензором). Не пойми меня превратно. Я не только имею в виду, что для всей нации лучше, если решает один человек. Это лучше для каждого из нас. Любую работу делать легче, если тебе сказали, что делать, чем самому думать и гадать».

«Джорджу М., Нью-Йорк

Я не знал, что ты связался с союзом „Куффхаузер“. Очень этому рад. Я очень рад, что так много твоих друзей шлют мне свой привет. Передавай всем привет от меня. Мне не на что жаловаться. У меня все хорошо, я даже заработал два с половиной фунта. Какая-никакая, а все-таки служба, ты понимаешь, что я имею в виду. Человек должен чувствовать, что все еще солдат. Хотя, конечно, он прежде всего пленник, и мало радости об этом вспоминать. Хоть еда здесь хорошая, ни на минуту не забываешь, что ты в руках врага. Может показаться, что я чего-то боюсь, но это, конечно, не так. Я знаю, что британцы не могут так просто (вычеркнуто цензором). Потому что есть международные конвенции и законы, касающиеся обращения с военнопленными воюющими сторонами. Так, например, если они (вычеркнуто цензором)».

«Роберту, Берлин

…Хорошо, что все произошло так быстро и он не страдал долго. Я еще не писал матери. Бедная мама. Даже не знаю, что ей написать. Она осталась совсем одна. Дитер еще совсем ребенок. Странно, когда я уезжал, у меня даже мысли не было, что мы с ним больше не увидимся. Пытаюсь сейчас яснее вспомнить отца. Оказывается, я его совсем не знал в последние годы. Он все переживал в себе. Ты же знаешь, он не любил много говорить. Наверное, он считал, что так правильно. Хотя, конечно, он как-то выпадал из нашего времени. Ни за что не хотел менять своих старомодных представлений. Если будет случай чем-то помочь моей матери, помоги, пожалуйста. Не имею ни малейшего понятия, есть ли у нее деньги и все прочее. Надеюсь, дядя Бернард обо всем позаботится».

«Роберту, Берлин

Ну хоть ты напиши мне об Эльзе. Напиши, даже если она скажет тебе не писать. Ты же знаешь, она иногда почему-то ужасно боится меня беспокоить. Спасибо за твое последнее письмо. Пожалуйста, не надо меня жалеть. Причин для жалости нет никаких. Мы прекрасно помним, чему нас учил фюрер, что отдельная индивидуальность не важна. На меня это тоже распространяется. Я признаю, что иногда думаю по-другому. Когда мне кажется, что все случившееся со мной имеет какое-то значение. Или когда я задумываюсь, счастлив я или нет, ну и тому подобное. Видимо, у тебя создалось такое впечатление из какого-то из моих писем. Но забудь об этом. Понимаешь, в лагере у человека возникают такие мысли и чувства, каких в нормальной жизни у него никогда не будет. А потом, это, в конце концов, не будет продолжаться слишком долго. Этим только мы и поддерживаем друг друга. Теперь у нас здесь целое содружество. То есть у нас, у летчиков. Обо всех остальных я не хочу говорить. Мы держимся вместе, у нас свои шутки и развлечения, а если нам грустно, мы запеваем нашу песню…»

Единственно приемлемым окончанием этой книги должна быть упомянутая песня. Ее слова и музыка были написаны пленным нацистским летчиком в Канаде. Пленные нередко вкладывали ее текст в свои письма из лагеря, но власти никогда ее не пропускали. Мы не вполне уверены, что эта песня, копию которой получили от канадских властей, именно та, которую имеет в виду Готфрид Леске, но даже если не та, песня Леске, вероятно, очень с ней схожа.

Эта песня кое-что проясняет. Она проясняет, в каком глубоком смысле пленены эти нацистские солдаты. Представляется весьма сомнительным, что они когда-либо будут свободны — даже через много лет после войны. Вот эта песня:

Высокий забор и охрана.Где ты, отчизна милая?Болят наши старые раны,Но мы сохраним наши силы.В полнеба заря полыхает.В мужестве счастье, верь мне.Немецкий солдат шагает,Европа открыла все двери.Продаст демократия сердцеЧерту за две монеты.Еврейское торжище этоЗагоним в подвалы планеты.

Примечания