Арон Симанович - Распутин и евреи

Я отвез домой сильно взволнованных дочерей Распутина и отправился к Протопопову. Он велел соединить себя по телефону с царским дворцом и беседовал приблизительно целый час с царицей на английском языке. Он настаивал на необходимости принять энергичные меры против Александра Михайловича, но не мог добиться на то согласия царицы. Был только отдан строгий приказ больше не принимать ни одного великого князя.

Распутин имел привычку ежедневно в десять часов утра по телефону разговаривать с Царским Селом. После его смерти Протопопов продолжал эти телефонные разговоры. Он старался во всем поступать по примеру Распутина. Но так как он не был осведомлен столь хорошо в действиях Распутина, как я, то он просил меня присутствовать на этих беседах, чтобы в случае надобности дать ему соответственные указания.

Злоба великих князей к царю не погасла даже после его отречения. Царская семья и после этого оставалась совершенно одинокой. Только несколько лиц из ближайшего окружения остались до конца верными царской чете. Отречение царя первоначально казалось великим князьям для них благоприятным. Они думали тогда, что революционные настроения скоро улягутся и опять будет на престоле восстановлена династия Романовых. Только потом им пришлось признаться, насколько они ошибались.

Мои приключения после свержения царской власти

После свержения царской власти ко мне на квартиру явились солдаты и искали бывших министров Протопопова и Штюрмера, но никого не нашли и ушли. Тогда ко мне явилась моя старая приятельница, госпожа Тарханова, и сообщила мне, что Керенский требует моего немедленного отъезда из Петербурга. Я предпочел остаться, но переехал в скромную гостиницу, владелец которой меня знал и где я провел спокойно два дня, пока меня там не разыскали солдаты.

Их предводителем был молодой человек, в котором я узнал студента Бухмана, и который по моей протекции был принят на юридический факультет. Оказалось, что Бухман добровольно вызвался меня найти, так как он знал меня лично. В гостинице я был прописан под фамилией Шифмановича. Бухман узнал меня и, вытащив свой револьвер, объявил меня арестованным.

- Что ты хочешь от меня? - спросил я.

- Вы не хотели принять меня на медицинский факультет, - ответил он, - но я знаю все ваши с Распутиным проделки и объявляю Вас арестованным.

Мне не оставалось ничего другого, как предаться моей участи. На грузовике меня отправили в казармы. Там я узнал, что Питирим и Штюрмер были арестованы и находились в заключении в Александро-Невском монастыре. Скоро направили туда также меня.

Штюрмер выглядел очень озабоченным и испуганным. Из монастыря нас препроводили в Государственную Думу, около которой собралась большая толпа, раздались замечания: «Вот притащили Митрополита Питирима и секретаря Распутина - Симановича».

Молодой помощник присяжного поверенного Каннегисер принял нас. Не знали, куда нас поместить, но потом решили запереть в ту же комнату, где уже находились все члены кабинета министров.

- Почему я арестован, - спросил я, - вы же знаете, что я занимался исключительно улаживанием еврейских дел?

- Вы содействовали незаконным образом многим лицам, - гласил ответ, - поэтому вам придется ответить.

После нескольких часов меня вызвали к членам Думы Крупенскому и Маркову III; там я застал всю мою семью и дочерей Распутина. Всех их арестовали на моей квартире.

Они сетовали, что подобно мне были арестованы двумя студентами, которым я исходатайствовал доступ в университет. На столе перед Марковым III я увидел все мои драгоценности, которые были взяты из моего несгораемого шкафа. Вещи имели громадную ценность. Оба члена Думы заявили, что драгоценности реквизированы. Мой сын Семен потребовал составления описи драгоценностей, но был выброшен из комнаты. После этого увели также меня. Что сталось с моими драгоценностями, мне неизвестно, но я полагаю, что они остались в карманах обоих депутатов.

Ночью меня допрашивали и засыпали вопросами о деятельности Распутина и жизни царской семьи. Я избегал исчерпывающих ответов и заявил, что был простым придворным ювелиром и, благодаря этому положению, имел изредка возможность помогать моим единоверцам.

Утром мою семью освободили. Адвокат Слиозберг обжаловал Керенскому мой арест, указав, что я могу быть привлечен только в качестве свидетеля. Распоряжением Керенского меня из комнаты арестованных министров перевели в одну ложу, в зале заседаний Думы.

В зале царил страшный беспорядок. Все кричали и спорили между собой. Через моего сына Слиозберг передал мне, чтобы я не тревожился о своей участи, так как евреи найдут пути теперь помочь мне. Я подписал составленную Слиозбергом на имя Керенского телеграмму, в которой говорилось, что я занимался только еврейскими делами и никаких противозаконностей не допускал. Член Думы Геловани раньше как-то пригласил меня и просил освободить его друга, адвоката Переверзева, от слежки за ним охранной полиции. Это мне удалось исполнить, и я рассчитывал, что близкий друг Геловани Керенский исполнит теперь мою просьбу.

Керенский нашел мою жалобу правильной. В тот самый момент, когда мне сообщили об этом, к Думе подошел морской экипаж во главе с великим князем Кириллом, чтобы заверить временное правительство в своей верности. К ним вышел председатель думы Родзянко, встреченный очень восторженно. Член Думы Чхеидзе прыгнул на стол и произнес очень сочувственно приятную речь. Из всей его речи мне запомнились лишь слова:

- Граждане, вы помните, что здесь на улице стоял городовой. Вы и я, мы все боялись его. Николай II был царем Божьей милостью, но мы его сменили. Ур-р-а!

Арестованные полицейские и жандармы, которые тоже находились в думской ложе, громко протестовали против выражений Чхеидзе. Некоторые бросили даже в него пустыми бутылками и консервными банками. Я также присоединился к протестующим. Меня сочли за зачинщика и отправили в Петропавловскую крепость. Остальные арестованные были отправлены в Кресты. Мои сыновья обратились к известным еврейским политикам, которые играли большую роль в деле революции. Они не очень охотно хотели взяться за мое дело, так как им не улыбалось, что общественность могла узнать об их прежних отношениях ко мне. Но им все же было трудно отказать мне в помощи, и я был из крепости переведен в Кресты, где режим был мягче и где мне скоро стали предоставляться всякие облегчения. Министр юстиции Переверзев посетил меня в тюрьме. Он дал мне понять, что я при царском режиме мог очень легко собрать громадное состояние. Но он еще не сформулировал обвинение против меня и собирается это сделать в ближайшие дни. После этого ко мне явился адвокат Фейтельсон и предложил мне устроить мой перевод в Петербургский арестный дом.