Алексей Новиков - Впереди идущие

– Кто был у мадам Шарпио? О чем говорили? – нетерпеливо расспрашивала Марью Васильевну младшая сестра Аграфена, жившая при ней.

Аграфене Васильевне всегда казалось, что Мари принесет от начальницы удивительные, неслыханные новости, после чего переменится вся жизнь.

Вместо ответа Марья Васильевна снисходительно улыбалась и ласково гладила взбалмошную головку Аграфены.

Мари давно ничего не ждала. Чего ждать девице-бесприданнице, которой исполнилось – страшно сказать – тридцать лет! Правильные черты лица Мари приобрели чуть заметную суровость; на тонких губах стала реже появляться улыбка.

Будущее, казалось, не сулило Мари ни надежд, ни огорчений.

И вдруг… Впрочем, это случилось совсем не вдруг. У Мари была подруга, тоже мыкавшаяся в гувернантках. Брат подруги, студент Московского университета, дружил со многими молодыми людьми. Среди них был молодой человек, не то угрюмый, не то стеснительный, с редким именем Виссарион. Было известно, что Виссарион Белинский участвует в журналах; порой Мари приходилось о нем слышать и даже читать его статьи. Впрочем, все это не имело никакого отношения к тому миру, в котором жила Мари.

В этом мире все определялось расписанием уроков, дежурствами в классах и дортуарах, посещением церкви с воспитуемыми девицами да время от времени неотложной заботой о починке платья или башмаков. И вся жизнь в институте звала к нерушимому порядку. Только почему-то, когда Марья Васильевна разливала чай у мадам Шарпио, гости начальницы иногда казались ей нестерпимо скучными. Сама мадам Шарпио понятия не имела о том, в каких страстных порывах бесплодно сгорает, душа Мари, так ловко хозяйничающей за чайным столом.

Молодой человек с редким именем Виссарион сначала не занимал места в ее мечтах. В этих мечтах все было так неопределенно и странно, так светло и непривычно, так беспокойно и радостно, а потом так тревожно и томительно, что Мари ничего не могла понять. Может быть, она заболевает?

Институтский медик выслушивал ее жалобы на переутомление, на расстройство нервов и прописывал холодное обливание по утрам и успокоительные капли перед едой. Он всегда будет повторять этот рецепт, равнодушный эскулап, ничего не знающий о томлениях поздней девичьей весны!

Виссарион Белинский переехал в Петербург. Слухи о его деятельности в «Отечественных записках» стали доходить до Мари и чаще и определеннее, а встречи стали еще более случайны и редки. Только однажды им пришлось разговориться.

Белинский заинтересовался преподаванием в институте русской словесности. Разговор повернулся к Пушкину. Говорил, конечно, Белинский, а Марья Васильевна слушала. Однако они даже поспорили о пушкинской Татьяне. Марья Васильевна стояла на том, что главное в жизни – долг перед богом и людьми. Виссарион Григорьевич говорил о святой свободе чувства. Как всегда, в споре он ужасно горячился. Ну и что из того?

Даже Аграфена, вечно ожидавшая каких-то чудес, пропустила рассказ сестры мимо ушей. Она сделала вид, что ничего не замечает, и тогда, когда Мари решилась на безумство и послала в Петербург вышитый ею бумажник.

Пожалуй, и «Демоном» Аграфена завладела раньше, чем пришла в себя Мари. Аграфена осталась совершенно равнодушна к коварным речам обольстителя Тамары. Аграфена Васильевна больше всего хотела добраться до тайного смысла аллегорической посылки. Но что могла объяснить Мари?

Виссарион Белинский не походил ни на одного из героев, созданных воображением Аграфены Васильевны Орловой. Герои блистают на балах, лорнируют дам, играют их сердцами, похищают возлюбленных, дерутся на дуэлях, проигрывают и выигрывают состояния и, в крайнем случае, пишут стихи. Но кто из них будет писать журнальные статьи?

– Кри-ти-ческие! – раздельно повторяла Аграфена, вкладывая в это слово откровенное разочарование.

Мари, смущенная, растерянная, улыбалась. Первый раз в ее жизни появилась тайна, от которой захватывало дыхание. А время шло.

– Обязательно и скоро явится Виссарион Григорьевич в Москву! – заверил ее Василий Петрович Боткин, вернувшийся из Петербурга

Он заехал в институт, передал привет и, рассказывая о петербургской жизни, поглядывал на Мари с улыбкой, за которой не мог скрыть снисходительное недоумение: только Виссариону Белинскому могло прийти в голову влюбиться в эту стареющую девицу!

А потом и вовсе забыл Василий Петрович Боткин путь в Александровский женский институт.

Мари стала аккуратной читательницей «Отечественных записок». Небывалое занятие для девицы, служащей под начальством мадам Шарпио!

Журнальные книжки приходили одна за другой. Это значило, что течет месяц за месяцем, но ничего не приносили они снедаемой беспокойством Мари. Она, кажется, и не заметила, как вплотную пришел 1843 год.

Аграфена гадала на картах, лила воск, – надо было хоть чем-нибудь помочь бедняжке Мари, – но сколько ни старалась сострадательная Аграфена, судьба не пожелала дать ни одного положительного намека на будущее Мари. Расхрабрившись, Аграфена спрашивала имена у прохожих на улицах. Прохожие называли разные имена, но никто не объявил себя Виссарионом. Это было утешением для Аграфены. Она по-прежнему не считала подходящим для Мари героем автора критических статей.

Недомогания Мари усилились. С согласия мадам Шарпио, Аграфена нередко заменяла Мари на дежурствах. Ведь и младшая из девиц Орловых тоже окончила институтский курс. Она тоже могла быть классной дамой. Но, конечно, она еще не удостаивалась чести разливать чай у мадам Шарпио. Вынуждена была избегать этих почетных приглашений и сама Мари. Бедняжка! У нее стали сильнее дрожать руки. Она, бывало, и вся дрожала мучительной нервической дрожью, с которой не могла совладать. Но именно теперь Мари решительно отказывалась обратиться за советом к медикам.

Однажды, ссылаясь на недомогание, она попросила Аграфену взять на себя дежурство в классе. Едва Аграфена удалилась, Марья Васильевна раскрыла «Отечественные записки». То был первый номер журнала, вышедший в 1843 году. Книжка открывалась обзором русской литературы за прошлый год. Мари углубилась в чтение. И, неожиданно для себя, огорчилась. Белинский писал, что авторы, приверженные к наивному верхоглядному романтизму, не поняли ни Шекспира, ни Байрона, ни Шиллера, по-детски взяв у Шиллера лишь «деву неземную да любовь идеальную…».

Марья Васильевна огорчилась еще больше. Разве не может быть идеальной любви? Над чем тут смеяться? А Белинский и далее иронически писал о повестях с сахарной любовью, мышиным героизмом и тому подобным вздором. Горько улыбнулась Мари: как же может любить человек, который способен называть любовь сахарной?..