Альберт Вандаль - От Тильзита до Эрфурта

Остановив на некоторое время внимание своего высокого читателя на Павловске, он заставляет его сделать быстро обзор дворца в Стрельне, местопребывании великого князя Константина. Великий князь почти совсем офранцузился; так как он любит только военное ремесло и легкие удовольствия, то Наполеон его бог, а Париж его рай. Он желает снова увидеть Наполеона и познакомиться с Парижем. Пока он живет один со своим уланским полком, в тридцати верстах от Петербурга, и здесь он приблизительно воспроизводит привычки и занятия своего деда Петра III. Как и тот, он безумно играет в солдатики. Его дворец содержится как крепость. Все мелочи крепостной службы соблюдаются со всей строгостью. Покои великого князя представляют арсенал; его библиотека состоит только из сочинений, относящихся к армии. Устремив взоры на великую военную нацию Запада, он беспрестанно отыскивает в ней предметы для кропотливого изучения и бесцельного подражания. Для украшения своих садов он заставил французских пленников соорудить в миниатюре Булонский лагерь; музыканты его кавалерии играют только французские мотивы; во время развода его уланы дефилируют при звуках Chant du départ. К тому же, благодаря своему причудливому нраву, Константин Павлович не пользуется в армии особенной любовью; его упрекают в том, что он только военный, а не воин; да и сверх того этот наш новоявленный новобранец, несмотря на его положение в императорской фамилии, по-видимому, вовсе не способен сблизить с нами просвещенное общество Петербурга.

Общество, которое исключительно состоит, из дворян, доставляет Савари сюжет для подробной, крайне жизненной и очень язвительной картины. Не доходит ли суровость Савари до несправедливости? Мы склонны были бы так думать, если бы его описание не было согласно с описаниями других лиц, имевших возможность наблюдать лучше, чем он, при том принадлежащих к другим слоям общества и руководившихся совершенно другими побуждениями и склонностями. Его донесение является безжалостным, быть может, преувеличенным, но логическим развитием известных наблюдений, приводимых князем Адамом Чарторижским в его мемуарах и Жозефом де-Местром в его переписке.[199] Мы, однако же, не прочь признать, что Савари, очерчивая тех людей, которые столько раз его выпроваживали, не забыл и своих собственных неприятных приключений. Не вникая в глубину этого неспокойного и сложного общества, где боролось столько различных стремлений, где столько идей бродило под покровом страстей и светского легкомыслия, он старался уловить только характерные его черты, те, которые бросались в глаза и выступали рельефно. Затем, рассмотрев их в их связи с политикой, он настойчиво обращает на них внимание императора.

Савари различает в русском обществе при его тогдашнем составе две группы: в первую входят некоторые семьи с прочным положением, с безукоризненной репутацией, с традиционным блеском; другая, более многочисленная и неуравновешенная, представляется нашему наблюдателю толпой разоренных, алчущих роскоши, но не имеющих денег вельмож, которые при денежных затруднениях не всегда считались с требованиями нравственного чувства и по заведенному порядку прибегали к непозволительным средствам.

Такое безденежье объясняется историческим путем. Екатерина II по расчету, Павел – по склонности к деспотизму допустили установление отвратительного обычая, в силу которого государь не только награждал дворянство, но платил ему в строгом смысле этого слова за услуги; он платил ему деньгами, поместьями, людьми. В царствование Екатерины после каждого счастливого похода против Турции происходил между генералами и офицерами раздел завоеванных земель. Россия воевала столько же ради добычи, сколько и ради славы. “В этом отношении мы еще немного азиаты”,– простодушно сказал один из министров. Когда не хватало земель, отнятых от побежденных, Екатерина, чтобы по горло засыпать богатствами тех, которые ей хорошо служили, пользовалась государственными имуществами; ее чрезмерная щедрость вошла в пословицу. Павел, сумасбродный, доходивший во всем до крайности, еще усугубил эту систему: он дарил “три тысячи крестьян, как какой-нибудь перстень”.[200] Русское дворянство, поощренное такой чрезмерной щедростью, стало смотреть на государственную казну, как на неисчерпаемый запас, и дало волю своим расточительным и тщеславным инстинктам. Им овладела бешеная страсть наслаждаться, выезжать в свет, лихорадочное стремление веселиться, и самая молодая столица Европы сделалась самой тщеславной. В конце восемнадцатого века, в те мрачные дни, когда буря революции разразилась над Европой, Петербург остался светлой точкой, куда устремился весь цвет старого общества, где жилось легко, и не думали о завтрашнем дне, где царило гостеприимство, где старались перещеголять друг друга баснословной расточительностью.

Вдруг среди охватившего русское общество вихря удовольствий иссяк источник наживы. Призванный волею судеб на престол, Александр выступил с преобразовательными стремлениями, с честным желанием восстановить государственные финансы, а вместе с тем, покончить и с унизительным обычаем. Он прекратил все награды за счет государственной казны. На просьбы о пособиях отвечал советами быть экономнее. Но толчок был уже дан, привычки были сильнее воли монарха. Дворянство не сумело умерить свой образ жизни, продолжало жить в своих убранных с утонченной роскошью дворцах широко и открыто, среди толпы приживальщиков и прихлебателей; но так как царская щедрость не исправляла уже брешей, которые беспрестанно образовывались в состояниях, то вскоре под этот золоченый внешний блеск прокралось всеобщее безденежье. В 1807 г. Петербург – столица, блестящая по внешности, сделалась городом должников. На этот счет Савари дает характерные подробности. “Я знаю, – говорит он, рассказывая о русских, – нескольких титулованных особ, которые покрыты бриллиантами в дни представлений ко двору, занимают высокие должности в государстве, а между тем булочник нередко отказывается отпустить им хлеба к обеду. В этом отношении здесь увидишь вещи, которых нет нигде. Можно видеть людей с миллионными долгами, которым ничего не остается, как жить по примеру прочих, успокаивать себя этим и даже делать из этого предмет своей гордости. Одна титулованная дама в С.-Петербурге рассказывает, как о чем-то, чему она не придает никакого значения, что у нее полтораста тысяч рублей долгу. Когда ее приглашают на бал и она не может поехать, она обыкновенно извиняется, говоря, что ростовщик не хотел доверить ей бриллиантов на эту ночь. Особенно странно то, что все это нисколько не роняет этих дам в глазах света, так как все они приблизительно в одинаковом положении.