Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко
— Я схожу с ума от безделья. Мне нужна деятельность… Или любовник, — сказала она мне.
Что ж, в добрый путь. Можно было только надеяться, что она не выберет на эту роль оккупанта! Но она обожала власть, всегда старалась быть ближе к ней. Власть волновала ее.
Я и сама не знала, куда себя деть. Я могла бы уехать в Америку, где для меня нашлась бы работа при какой-нибудь клинике. Я могла бы вернуться в обитель викентианок — там наверняка требовались рабочие руки, и я не считала бы себя беглянкой, бросившей родину в тяжелые для меня времена. Но я оставалась и ждала, сама не зная чего.
Это я узнала в дождливую весеннюю ночь 1941 года. Я дежурила в клинике. Я не собиралась ложиться спать, даже не надеялась сомкнуть глаз, потому что Винсент Клодель, циклотимик, склонный к суициду в депрессивной фазе, во время дождя всегда очень расстраивался и мог навредить себе, а на сестру Люсиль, дежурившую со мной в эту ночь, надежда была плохая. Перезрелая девица Люсиль обращала внимание только на тех врачей и больных, с которыми можно было пофлиртовать. Я не представляла для нее интереса, а хрупкий Винсент, в свои сорок лет похожий на двенадцатилетнего мальчика, тем более. Так что она, скорее всего, крутилась бы возле палаты, где обитал богатый наследник Дюгазон, на фоне злоупотребления наркотиками впавший в депрессию. За Винсентом пришлось бы наблюдать мне, и я не планировала ложиться, но за полночь этот вечно плачущий вечный ребенок вдруг спокойно уснул. Я решила, что и мне можно прилечь.
В своем скромном кабинете я, не зажигая света, улеглась на клеенчатую кушетку, накрылась простыней и с наслаждением вытянула ноги. В клинике посмеивались надо мной из-за моего аскетизма — я не повесила в кабинет картин, не украсила кушетку подушечками, и даже серебряную пепельницу, подаренную одним состоятельным пациентом, отдала сестрам — потому что старалась бросить курить и не держала в кабинете никаких предметов, которые напоминали бы мне о сигаретах.
Аскеза? Глупости! Даже в самых простых действиях есть утонченное наслаждение. Разве вытянуть ноги после трудового дня — не радость? Разве пошевелить пальцами, скованными до того узкими туфлями, — не наслаждение? А чашка кофе поутру? А вот этот свежий воздух из открытого окна, с запахами земли, сада, липового цвета?
Открытое окно? Постойте-ка. Я закрывала его. Я уверена, что закрывала.
Потому что прищемила палец неудобной щеколдой, да так, что сорвала кусочек кожи. Пошла кровь, и я сначала не заметила этого и напугала мадам Жиразоль. У несчастной женщины муж погиб на охоте — вепрь вспорол ему живот. Она не выносила вида крови и, увидев мой палец, страшно закричала. Сбежался персонал, стали успокаивать больную, заливать обеззараживающим средством и бинтовать мой палец…
Все это пронеслось у меня в голове в мгновение ока. Я покосилась на свой палец, белевший на белой простыне. Пожалела, что на окнах нет решеток. Но в клинике Шато де Гарш не ставили решеток на окна, чтобы подчеркнуть добровольность лечения в этом месте, не создавать у пациентов и их близких ненужных сравнений. Только на втором и третьем этажах, падение откуда могло причинить вред, натянута была страховочная сетка. Еще я пожалела, что не беру с собой на дежурства Плаксу, хотя он всякий раз просился и скулил. Пожалела, что на собрании правления Шато де Гарш голосовала против усиления охраны — излишнее рвение при охране клиники могло вызвать противодействие оккупационных властей…
У меня не было сомнения, что это наркоман, несчастный, ведомый желанием отведать своего излюбленного зелья. У нас были четкие инструкции насчет того, как следует поступать. Некоторое количество таблеток морфина лежало в верхнем ящике стола. Разумеется, основная часть наркотических препаратов хранилась у старшей сестры под замком. Но если это обычный наркоман, — подумала я, — он довольствуется малой толикой и уйдет.
А если нет?
Что ж, мне придется это узнать.
— Э-эй, — позвала я дрожащим голосом. — Э-эй, кто здесь? Если вам нужен морфин, то он лежит в верхнем ящике стола. Возьмите и уходите тем же путем, что пришли, через окно. Я никому не дам знать и встану не раньше, чем через полчаса после вашего ухода. Не причиняйте мне вреда, это не в ваших интересах… А если вам нужна помощь, я помогу вам. Вы среди друзей.
За шкафом, где сгустилась тьма, мне привиделось какое-то движение. Потом осколок тьмы двинулся по комнате в мою сторону. Я сдержала вопль. Не кричать! Его нельзя пугать, нельзя сердить. Он болен, как больна мадам Жиразоль, как Винсент…
Тень поравнялась с моим ложем.
— Это… правда? — спросил меня тихий голос, едва различимый из-за шума дождя.
— Что?
— Я у друзей? Вы… вы поможете мне?
— Конечно, — заверила я его, поднимаясь на локте.
— Тогда мне не нужен морфин. Или нужен, но немного. Пожалуй, мне лучше бинт… И, может быть, придется наложить несколько швов. Я ранен.
За окном сверкнула молния, на несколько долгих секунд осветившая комнату. Лицо ночного гостя показалось мне очень юным, очень испуганным. Шарахнул гром, и мой визитер вдруг опустился на пол. Он был без сознания.
Как я и подозревала, от Люсиль было мало толку. Я одна втащила мужчину на каталку. Должно быть, он пришел в себя ненадолго и помог мне, иначе как бы я это сделала? Я отвезла его в операционную, раздела его — вернее, разрезала на нем отвратительные лохмотья и выбросила их. Я осмотрела его и омыла его раны — их оказалось две. Бедро его правой ноги было проткнуто — ножом или штыком, я не поняла. Вероятно, рана доставляла ему страдания, но не вызывала опасений. Хуже было с пулевым ранением плеча, потому что выходного отверстия я не увидела, и теперь мне предстояло вынуть пулю. Одна, в ярко освещенной операционной, с неизвестным, очень грязным и худым юношей, который то стонал сквозь зубы, то снова терял сознание… И этот дождь, продолжавший стучать в окна, словно тысячи несчастных просили впустить их, просили о помощи…
Мне повезло. Пуля засела под кожей. Я достала ее и забинтовала раны. Юноша пришел в себя и стал рваться куда-то из моих рук. Глаза у него были пустые, и мне пришлось сделать ему инъекцию морфина. Он обмяк, но я успела еще переодеть его в пижаму и перетащить на каталку.
Ночь я не спала. Заходила в палату, которая пустовала, слушала его сонное дыхание. Он спал, как человек, который бодрствовал много дней. Гроза не могла его разбудить. Все же я оставила окно открытым и положила рядом с кроватью пару кожаных шлепанцев, которые полагались пациентам. Ботинки, в которых он явился, развалились у меня в руках. Я не исключала возможности, что юноша пожелает уйти, не прощаясь, тем же путем, что и пришел… Пожалуй, я даже хотела этого.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});