Шерли Грэхем - Фредерик Дуглас

— Вы сказали раб, сэр? Быть может, африканский людоед?

— Не может быть, а точно. Вот тут рассказывается невероятная история о том, что произошло с этим малым на корабле. Капитан утверждает, что он образован.

— Не могу этому поверить, сэр.

— Гм… Если это факт, то очень странный. Но кто бы мог привезти его сюда?

Время еще не успело смягчить память об американской войне за независимость. За американцами — белыми или черными, безразлично — нужен глаз да глаз!

— Невинс!

— Слушаю, сэр.

— Мне бы хотелось, чтобы вы присутствовали на этом митинге.

— Я, сэр?

— Да, послушайте, о чем говорит этот раб, и постарайтесь выяснить, что за всем этим скрывается.

Хатчинсоны задумали дать в этот вечер обычный концерт. Общество борьбы с рабством предложило мистеру Баффему произнести перед началом несколько слов. Дугласа должны были только представить публике, он хотел сказать лишь, что рад своему приезду в Англию. Но газеты так широко раздули историю с Фредериком Дугласом, что устроители в последнюю минуту решили использовать представившийся случай и дать Дугласу выступить. Когда зал начал заполняться, стало ясно, что народ идет сюда ради «черного человека».

Пока толпа в почтительном молчании слушала пение Хатчинсонов, Фредерик внимательно разглядывал свою первую английскую аудиторию. В ней чувствовалось нечто новое, непривычное, подтверждавшее то, что он успел подметить, бродя эта два дня по Ливерпулю. Впервые в жизни он видел белых людей, участь которых можно было сравнить с участью негритянских рабов в Америке. «Правда, здесь, в Ливерпуле, они могут уйти с работы, — размышлял Фредерик, — но это значит, что дети их будут голодать». Он видел, в какой немыслимой нищете живут эти люди: ютятся по нескольку семейств в двух-трех комнатках или без перегородок в грязном подвале, спят на соломе и стружках.

Сейчас он сидел на эстраде и пристально всматривался в лица собравшихся. Их глаза, решительно сжатые челюсти говорили о какой-то упрямой, жесткой силе, которую ничем нельзя уничтожить. В них было нечто сродни собственной его силе. И поэтому, когда Фредерик поднялся, чтобы начать свою речь, ему не пришлось искать нужные слова. Он сказал им, что рад своему приезду в Англию, рад, что здесь, на британской земле, он свободен по-настоящему, что ни один охотник за беглыми рабами не может стащить его с этой платформы и никакая самая длинная рука не дотянется сюда, чтобы вернуть его хозяину. Здесь он стоит перед ними как свободный человек среди свободных людей.

Аудитория бурно откликнулась на эти слова. И когда стихли, наконец, аплодисменты и возгласы, Фредерик заговорил о хлопке. Он рассказал им о кипах хлопка, которые высятся сейчас в ливерпульских доках, и о том, откуда они сюда попали. Он рассказал о черных руках, собирающих этот хлопок, о крови, обагряющей землю, на которой он растет.

— Из-за того, что английским фабрикантам нужен хлопок, рабство в Америке по-прежнему возмущает умы всего цивилизованного мира и препятствует деятельности аболиционистов и в Америке и в Англии. Если бы Англия покупала хлопок, выращенный свободными людьми в другой части света, если бы она прекратила покупку хлопка, выращенного подневольным трудом, рабство в Америке просто перестало бы существовать.

Он ярко изобразил ужасы рабства. Объяснил, каким образом труд закованного в цепи раба обесценивает труд всех рабочих. Ливерпульцы слушали затаив дыхание, вытянувшись вперед, не сводя глаз с Фредерика.

— Хлопок можно выращивать с помощью свободной рабочей силы, недорого и в гораздо больших количествах в Индии. Англия в собственных своих интересах и из гуманных соображений должна без промедления исправить причиненное Индии зло, взять под свою защиту и покровительство ее угнетенный и страдающий народ и таким путем обеспечить себе постоянное и обильное снабжение хлопком, взращенным и собранным свободными людьми.

— Сильная речь, сэр! — доложил на следующее утро Невинс.

Министр колоний несколько раздраженно взглянул на своего секретаря.

— Ну, знаете, Невинс! Будем выражаться точнее. Негр произнес сильную речь — не кажется ли это В'ам некоторым преувеличением?

— Он не настоящий негр, сэр, — к удивлению министра, отвечал Невинс.

— Боже праведный! Кто же он, в таком случае?

— Не могу сказать с уверенностью, сэр. — В Невинсе чувствовалось сегодня какое-то удивительное упрямство.

Министр передернул плечами.

— Ну, ну. О чем же он говорил?

Ум Невинса вдруг озарила ясная мысль.

— Он говорил о хлопке, сэр.

— О хлопке? — министр недоверчиво посмотрел на Невинса. — Что же он мог сообщить о хлопке, скажите на милость?

— Он сказал, что в Индии можно выращивать лучший хлопок, чем в Америке.

Минута озарения миновала, и больше из Невинса ничего нельзя было выжать. Однако министр колоний еще до возвращения в Лондон прочел в газетах подробные отчеты о речи Дугласа. Он достал свою записную книжку и на чистом листке записал имя — «Фредерик Дуглас». Потом в задумчивости обвел его кружком. Уильям Гладстон мысленно перенесся в будущее, когда, быть может, из Америки уже не будет поступать дешевый хлопок. Министр колоний был основательным человеком и не привык относиться легкомысленно к чему бы то ни было.

В Дублине в ярко-красном кирпичном доме неподалеку от Рэтланд-сквер сидел Даниель О’Коннелл. Вокруг него сгущались сентябрьские сумерки. В руке О’Коннелла было письмо — письмо, которое он перечитывал в ожидании гостя. Друг из далекой Африки, Уильям Ллойд Гаррисон, писал:

«Я посылаю его к вам, О’Коннелл, потому что только у вас и ни у кого другого он может почерпнуть полезное для себя. Это настоящий молодой лев, он еще не развернулся как следует, но полон могучей силы, которая еще проявится. Я дрожу за него! Я человек не очень ученый. Меня могут повергнуть в замешательство хитроумные фразы, составленные из длинных слов. Ученые богословы говорят, что я вечно стремлюсь к недосягаемому совершенству… Я верую, что, как христиане, мы должны обращать в свою веру и учить добру род человеческий. И все же, да простит мне господь, сомнения одолевают мое сердце. Вот человек, который всего лишь несколько лет назад был рабом. Каждый раз, когда я смотрю ему в лицо, я чувствую себя преступником. Я стыжусь своей принадлежности к нации, которая совершила столько несправедливостей по отношению к нему и при этом продолжает держать его народ в ужасной неволе. Я пытаюсь искупить свою вину. Но кто я такой, чтобы определять жизненный путь этого молодого человека? На моей спине нет следов бича; я рос, окруженный нежной заботой матери; я с гордостью произношу имя своего отца. Я свободный белый человек, живущий в государстве, которое было создано для свободных белых людей. Но вы, О’Коннелл, знаете, что такое рабство! Народ ваш не свободен. Нагой и голодный живет он в обществе, где все пороки цивилизации сочетаются с тяготами и дикостью примитивного существования. Но если дикари пользуются свободой и могут кочевать по своим лесам и ловить рыбу в своих реках, то ирландцы лишены всего этого; лишены они также и хлеба, который получают подневольные люди за свою службу. У вас Фредерику Дугласу есть чему поучиться. С любовью рекомендую его вам. Он снова вселит твердость в ваше большое сердце. Он укрепит вашу веру и надежду на будущее человечества».