Эммануил Фейгин - Здравствуй, Чапичев!

— Нет, — твердо повторил я. — Отстань. Раз уж мне посчастливилось…

Яков не очень любил выпрашивать что-нибудь. Эту черту характера я давно приметил в нем. Но тут он пристал как репей. Сначала клянчил, даже жалостные нотки послышались в его голосе, затем стал укорять меня в жадности, а под конец рассердился:

— Тоже мне друг… Ну погоди…

И я уступил, за что был вознагражден счастливой улыбкой друга. «Ребенок», — подумал я, ни чуточки не осуждая Чапичева, потому что и сам, в сущности, недалеко ушел от него.

Командовать нашим комсомольским отрядом было поручено заместителю райвоенкома, герою гражданской войны, латышу Петру Яновичу Каупиню. Он несколько раз обошел строй отряда, упрекая нас в расхлябанности и нестроевитости, в неумении выполнять ружейные приемы.

— Комсомольцы, а винтовки держите как палки. Стыдно!

И действительно, было стыдно. Хотя худощавый, уже немолодой Каупинь говорил совсем тихо, не повышая тона, каждому из нас от его замечаний хотелось провалиться сквозь землю.

Досталось от Каупиня не только нам, но и оркестрантам — дисциплинированным, подтянутым ребятам из военизированной железнодорожной охраны, которые хвастались своей военной подготовкой.

Наконец, после изматывающих душу замечаний, после многократных обескураживающих «Отставить» послышалось долгожданное «Шагом марш». Колыхнулось алое райкомовское знамя в голове колонны. Оркестранты дружно грянули походную.

…Гриша Найда лежал в красном гробу, в прохладной горнице отчего дома. Земляной пол хаты был устлан степными травами. Горько пахло мятой и чебрецом.

Лицо у погибшего селькора было обветренное, обожженное солнцем, лицо парубка, каких много в нашей степи. Гриша мог состоять со мной в одной ячейке, выступать вместе с товарищами в живой газете, работать вместе с нами у одного верстака или на одной лобогрейке. До сих пор все покойники, которых я видел, были старше меня. А этот был моим однолеткой. И от того, что он лежал неподвижно в гробу, мне стало страшно.

В горнице, где стоял гроб, я пробыл минут пять, не больше, но внимание мое было болезненно обострено, и в память врезалось множество деталей, которые запомнились на всю жизнь.

В открытое окно влетела жирная осенняя муха и закружилась над лицом покойника. Сидевшая у изголовья женщина, повязанная черным платком, не глядя, отогнала ее рукой. Извечный жест матери, сидящей у колыбели ребенка. Но сейчас мать сидела не у колыбели, а у гроба сына, и жест ее, обычно такой простой и естественный, отозвался в моем сердце острой болью…

У двери сидела на табурете младшая сестренка Гриши, девочка лет четырех, босоногая, в ситцевом длинном, до пят, платьице. В руках у нее был большой ломоть хлеба, густо намазанный бекмесом. Девочка болтала ногами, розовым язычком слизывала с хлеба сладкий арбузный сироп и беспрерывно вертела лохматой головенкой, с любопытством разглядывая незнакомых людей. Случайно наши взгляды встретились. Девочка улыбнулась мне. Это была хорошая, доброжелательная улыбка, ясные, добрые глаза. Но больше всего в них было не доброты, не ясности, а неведения. Безмятежного, ничем еще не поколебленного неведения. А я за эти минуты узнал столько нового о жизни и смерти, что с необыкновенной силой позавидовал безмятежности девочки.

Селькора Гришу Найду похоронили не на деревенском кладбище, а на майдане — небольшой площади у сельсовета, рядом с могилой зарубленного в гражданскую войну белоказаками председателя сельревкома Назара Фориненко.

Среди тех, кто стоял у могилы в час похорон, мне как-то особенно запомнился старый Найда, отец селькора. Когда произносились речи, когда оркестр играл «Интернационал» и мы по команде Каупиня, вскинув к небу винтовки, тремя залпами салютовали товарищу комсомольцу, старый Найда стоял, вытянув руки по швам. Меня поразило своей неподвижностью его скуластое, изрезанное глубокими морщинами, цвета дорожной пыли лицо. И глаза его тоже были неподвижными, незрячими, словно засыпанными пеплом. В них виделись лишь страшное горе, неизбывная боль, окаменевший крик души. «Значит, есть на свете такое горе, от которого человек может окаменеть», — подумал я.

После похорон наш отряд разместили на отдых и ночевку в местной школе. В двух больших классных комнатах стояли новенькие парты. Присланный из Симферополя следователь областной прокуратуры, юноша комсомольского возраста, сказал мне и Якову:

— Вот об этих партах Григорий Найда и писал в своей последней заметке.

Следователь открыл портфель, извлек из него уже довольно пухлое дело об убийстве селькора и показал нам листок, вырванный из ученической тетради. Как начинающий литератор, я в то время никогда не расставался с записной книжкой и с разрешения следователя переписал в нее последнюю заметку Григория Найды. «Новые парты» — так она была озаглавлена. Григорий Найда писал:

«Вчера в нашу деревенскую школу привезли новые парты. Школа существует уже больше двадцати лет, а парт здесь еще никогда не было. В классе стояли длинные столы, вдоль них скамьи для учеников. А сейчас на каждых двух учеников будет парта. Как в городских школах. Так что начинаем жить по-человечески во всех отношениях. Когда привезли новые парты, посмотреть на них собрались все наши деревенские от мала до велика. Ребятишки, те просто онемели от восторга, а взрослые похвалили работу столяров: и материал хороший, и покрашены хорошо, а крышки даже лаком покрыты. Один наш колхозник, Терентий Худолей, уселся за парту и пошутил: «Раз такое дело, запишусь снова в школяры. Одно удовольствие на таких партах учиться». И я тоже сел за парту. Правда, она для меня теперь мала. Все же у меня на душе стало хорошо. И будто ребенку, мне захотелось почему-то понюхать парту. Пахнет она чудесно: запах смолы, краски, лака, такой веселый запах, что мне захотелось смеяться от радости, от…»

— Дальше уже ничего нет, — сказал следователь. — Тут как раз его и убили. Выстрел в окно — и конец.

— Стреляли из обреза? — спросил Яков.

— Из охотничьего ружья. Есть такая пуля «жакан», для крупного зверя.

— Метили в голову? — снова спросил Яков.

— Нет, в спину. Рана в области сердца…

— Надо найти убийцу.

— Постараемся, — не очень уверенно произнес следователь. — Видите ли, дело это нелегкое. Пока есть лишь подозрение, а доказательств никаких…

— И все же его надо найти, — повторил Чапичев.

Мы расположились на ночевку в классах, осторожно сдвинув к стене новые парты. С удовольствием растянулись на свежей, еще пахнувшей степным ветром соломе, положив рядом с собой винтовки. Сквозь дрему я увидел, что Яков поднялся и, взяв свою винтовку, направился к двери.