Софи Аскиноф - Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины

Тем не менее, когда первая тревога прошла, им потребовалось организоваться. Этим сорока иностранным узникам предстояло в течение долгих месяцев жить вместе, под бдительным надзором шести охранников. Дорога обещала быть долгой; судно медленно следовало на юг по течению сначала Москвы-реки, а затем более крупной реки – Оки. «По мере того как наша барка удалялась, – продолжал А. Домерг, – следуя изгибам Москвы-реки, преданность наших жен, оставшихся в Москве, совсем не ослабевала. Несмотря на все увеличивавшееся расстояние между нами, несмотря на их имена француженок и опасность доверяться русским извозчикам, чьи намерения всегда были очень подозрительными, эти дамы неоднократно осмеливались приезжать к нам. Конечно, было неосторожно ехать среди отчаявшегося населения, убегавшего при подходе Наполеона, но голос сердца заглушил в них чувство самосохранения; они не могли решиться расстаться, не поцеловав, не оказав поддержки, несчастным своим отцам и мужьям… Выезжая на рассвете, эти дамы порой блуждали целый день, не находя нас, а если это удавалось им, ночью им приходилось возвращаться в Москву». Но храбрость этих француженок не имела границ. Взяв с собой самые разные вещи, продукты, одежду и деньги, они ехали, не переставая надеться на отмену российскими властями распоряжения Ростопчина и на немедленное освобождение своих близких. Однако судно продолжало медленно удаляться от Москвы. Скоро они уже не смогли ездить за ним, пусть даже летняя жара и слабое течение значительно замедляли скорость движения этой «плавучей тюрьмы». Кроме того, арестованные не раз становились объектом оскорблений и насилия со стороны местного населения, быстро узнавшего в них иностранцев, «пособников Наполеона». Атмосфера на судне становилась все более и более тяжелой, особенно после того как пришла новость о захвате Москвы Великой армией. Охранники опасались, что наполеоновские войска могут организовать освобождение их заключенных. Но этот страх длился недолго, потому что судно далеко ушло от города.

После того как оно миновало расположенный на Оке город Рязань, бдительность конвоиров ослабла, и заложники с удовольствием пользовались маленьким пространством свободы. Отныне им позволено было сходить на землю, чтобы немного размяться. Тут они, не без страха, увидели большое количество мобилизованных русских, идущих к Москве на защиту города. И им это представлялось настоящим крестовым походом, направленным против Франции. Что обо всем этом было думать? Французы заняты были этими мыслями, когда во время захода судна в Касимов 26 сентября/8 октября до них дошла новая ужасная новость. A. Домерг рассказывал о своей встрече с солдатами, которые и принесли ее: «Мне кажется, я все еще вижу, как они бегут к нам, бледные и подавленные: кто, глядя на это отчаяние, не догадался бы об огромном несчастье, обрушившемся на нас! «Москвы больше нет! – кричали они, бросаясь в наши объятия. – Пожар, страшный пожар все уничтожил!..» Как почти всегда бывает при внезапном объявлении о большой беде, мы от их криков сначала словно остолбенели, но когда пришли в себя и жуткая правда предстала нашему воображению во всех своих страшных деталях, из глаз наших покатились слезы: разруха и грабеж – таковы наименьшие беды, которые должны были пережить наши жены и дети!

Душераздирающая мысль! Если их не настигла смерть, возможно, бесприютные и голодные, они в этот момент заслуживали в тысячу раз большего сочувствия, чем мы в нашем изгнании и с нашими тяготами! А если наши семьи погибли, если они заранее были обречены на истребление, зачем, из утонченной жестокости, отцам и мужьям отказали в утешении умереть вместе с ними?» Как видим, человек находился в полной растерянности; оно не удивительно. Естественно, он воображал себе самое худшее. «Вот, – продолжал он, – и нашлось объяснение тому свечению, что мы наблюдали на протяжении трех ночей; значит, это московский пожар кровавым метеором показался нам с расстояния в тридцать лье, как вестник беды, весть о которой пришла позже!» Расстояние в тридцать лье примерно соответствует расстоянию от Парижа до Руана или до Орлеана. Какой же силы должен быть пожар, если его видели на десятки километров в округе! «Отныне, – жаловался француз, – больше у нас не оставалось ни иллюзий, ни оснований надеяться на благоприятный исход. Французская веселость, проявление национального характера, исчезла; все стали сторониться друг друга… чтобы поплакать, увы!» Действительно, арестованные находились на дне бездны. Ничто их больше не радовало, и это незамедлило сказаться на здоровье. A. Домерг в течение нескольких дней находился между жизнью и смертью. Тем временем судно медленно продолжало свой путь, приближалась зима.

Появление на реке первого льда сделало плавание рискованным. После пятидесяти шести дней пути судно вмерзло в лед в Нижнем Новгороде, и заключенные были вынуждены сойти с него. «Первой нашей заботой, – продолжал свой рассказ А. Домерг, – было разузнать у людей, недавно приехавших из Москвы и даже у военнопленных о судьбе наших семей, но увы! Никто не мог сообщить нам никаких новостей; мы слышали только о сожжении древней столицы России. Поджог Москвы приписывали французским войскам, поэтому гнев русских достиг наивысшей точки, и наши несчастные пленные соотечественники испытывали этот гнев на себе». В Нижнем Новгороде французские заложники узнали жуткие подробности войны между русскими и французами. Так, шестидесятилетний актер Сенвер, получавший пенсию от русского двора и, несмотря на свой возраст, принужденный развлекать Наполеона и москвичей после пожара201, скоро был захвачен в плен казаками. Включенный в группу военнопленных, он в страшных мучениях умер по дороге во Владимир. Разумеется, эта история не могла успокоить заложников, живущих с 17/29 октября в Нижнем Новгороде. Напряжение в группе по-прежнему было очень сильно, несмотря на то что в некоторых еще сохранялся огонек надежды. 2/14 ноября им объявили, что их повезут на санях, под снегом, в холод. Местом назначения для них должен был стать Макарьев, небольшой город в Нижегородской губернии, расположенный на левом берегу Волги, известный торговлей сплавным лесом и ярмарками.

В Макарьеве узники еще долгие месяцы прожили в крайне тяжелых условиях, оторванные от внешнего мира. Их поселили в восьмикомнатной избе на опушке леса. Заключенным пришлось столкнуться с суровым климатом, теснотой и отсутствием удобств, не говоря о притеснениях со стороны тюремщиков или русских, встреченных на пути. «После нашего отъезда из Москвы, – рассказывал А. Домерг, – мы сталкивались с самыми подлыми и наиболее отвратительными преследованиями. Как уже говорилось, это были то вымогательства представителей власти, то провокации и месть народа. Повсюду забывали, что мы узники и несчастны, помнили только, что мы – французы. Эти воспоминания, эти постоянные нападения, объектами которых мы были в дороге, заставляли нас с ужасом думать о суровом обхождении, которому мы подвергнемся в тюрьме». А пока что узники организовались, распределились по комнатам и постарались найти себе занятие. Ибо «уныние и праздность заполняли наши дни; терпимыми их могло сделать лишь отвлечение, рожденное работой». Тогда А. Домерг решил изложить свои злоключения на бумаге, не возбудив при этом подозрительности надзирателей. Действительно, лучше было проявить осторожность. Некоторые его товарищи по несчастью занимались ремеслом, работая по дереву. «Из режиссера императорского театра я стал последовательно изготовителем шахматных фигурок, столяром, механиком», – не без ностальгии признавался театральный деятель. Но грусть и беспокойство все чаще и чаще овладевали заложниками, по мере поступления тревожных известий из Москвы или из наполеоновской армии. Некоторые воображали самое худшее и отчаялись увидеть когда-нибудь вновь своих близких.