Время бросать камни - Виктор Александрович Стариков
Все салдинское население представлялось Дмитрию подобием пирамиды. Основание ее — заводская многочисленная масса рабочих, с доходами самыми скудными. Затем обособленная, далекая от рабочих, прослойка — низовые заводские служащие, приказчики и приказные, лесные смотрители. По доходам мало кто из них отличался от мастерового люда. Но спесь была. Вершина пирамиды — самая малочисленная — заводская знать, начальники производств, главы отделов и всяких служб. У этих, конечно, и доходы повыше, и дома их в поселке самые заметные, и держатся они ото всех отдельно, подчеркнуто замкнуто. Аристократия! И все венчает — управитель завода, верховная тут и никем не ограниченная власть, Константин Павлович Поленов, переехавший из Висима в Салду почти двенадцать лет назад.
Появление новоприезжего не могло остаться незамеченным в поселке. Несмотря на нездоровье, Дмитрий выглядел хоть куда. Среднего роста, коренастый, широкий в плечах, лицо крупное, чистый лоб, густая шапка волос, зачесываемых назад, небольшая клинышком аккуратная бородка. Особенно хороши были глаза, такие, как у матери, выражавшие все душевные движения и всегда очень внимательные к собеседнику.
К Дмитрию салдинцы проявили повышенное внимание. Петербургские студенты тут бывали редкими перелетными птицами, к ним относились с особенным интересом из-за всяких тревожных событий в столице, усматривая в каждом если не революционера, то уж нигилиста обязательно.
Дмитрия усиленно зазывали в гости во многие дома. Он не предполагал, что так скоро окажется вовлеченным во все сферы немногочисленного салдинского общества и окунется в их интересы.
Начало обширному кругу новых знакомых сына положил Наркис Матвеевич.
— Рекомендую, Митя, — сказал он однажды, вводя после воскресной службы в гостиную высокого — что высокого — великана! — русоволосого могучего парня с ясными серыми глазами. — На заводе работает… Уж такой редкий у него баритон, другого в Салде не услышишь, — рассказывал отец, откровенно любуясь гостем. — Самородок! На скрипке играет и регент в нашем хоре. Может, заметил его на клиросе? И мастер на заводе из самых лучших… Не пьющий, не табашник… Поозорничать вот только любит. Выйдет на огород да так чихнет, что вся улица ему доброго здоровьичка желает, — и засмеялся.
Парень застенчиво улыбнулся.
— Вы, батюшка, все хвалите…
— Что моя похвала… Все же знают… Да ты и сам свой дар чувствуешь… К тому же, Митя, он и всех здешних мест отличный знаток. Может, когда поправишься, вместе в лес соберетесь. Он это любит, первый в Салде охотник, один на медведя ходит. А тебе, Митя, полезно для укрепления сил побродить. Хорошим тебе спутником будет. Захватишь, Петр, моего сына?
— Можно, только скажите.
— Ну и славно. Сговорились…
На первой охоте, когда Дмитрий пообжился, отдохнул, они пропадали три дня, исколесив незаметно, наверное, верст восемьдесят. Сошлись же дружески чуть не с первого шага. Петр сразу стал звать Дмитрия Доней. Это уменьшительное имя тронуло Дмитрия, словно еще более сблизило их. Петр действительно хорошо знал окрестности, в лесу чувствовал себя свободно. А уж охотник — настоящий! Птицу по шороху крыла определял, зверя в любой чащобе замечал. Леса, если отойти от поселка подальше, такие же, как в Висиме — на сотни верст, не тронутые пока хищным топором, с могучими сосновыми и кедровыми просторами, лиственничными гривами, поднимавшимися к облакам, с зарослями черемухи и черной смородины, малинниками, черничниками, клюквенными и брусничными болотами, прорезанными редкими колесными дорогами, лесными чистыми речками.
Петр оказался отменным ходоком. Мягко ступая, он шагал и шагал, легко пробираясь сквозь зеленые заросли, почти неслышно, не задевая веток, не подминая сушняка. Только сначала молчуном показался. Бросит два-три нужных слова и на полчаса-час замолчит.
В первый вечер охотники заночевали на виду крошечного старательского золотого прииска.
У речушки, с кудрявой зеленью кустов, чернели старыми бревнами два летних низких, без печных труб балагана, неподалеку на лужке звенели боталами стреноженные лошади. А ниже этого места по берегу виднелись сухие желтые валы промытой золотоносной породы. Дым костра поднимался столбиком. Лесную тишину нарушали лишь детские голоса да некоторое время злобно и крикливо ругались из-за чего-то бабы.
Спустя некоторое время на охотников набежали трое ребятишек, потолклись, издали постреливая любопытными глазенками, и опять умчались к себе. Потом подошел старик-старатель.
— А, Матронин, — сказал он, присаживаясь. — Опять ногам работу задал.
— Кто тут с вами? — спросил Петр.
— Да только наши салдинские.
— И как? Золотишко моется?
— А! — досадливо махнул рукой старик. — Одна маета, на хлеб и квас. Скажи, как кто сглазил. То пошло́ и пошло́, а тут словно и спряталось. Хоть бросай. Вторую неделю не золото, а слезы намываем.
Старик скоро ушел.
Дмитрий, скинув сапоги, чувствуя приятную истому во всем теле, лежал на траве, всматриваясь в вечереющее северное беззвездное небо. Петр по-охотничьи сноровисто очистил утку, выпотрошил и сварил душистую похлебку.
Они поужинали, напились брусничного чаю и теперь тихо разговаривали.
Петр рассказывал о себе.
— Немало, Доня, в нашей Салде таких коренных фамилий, как наша. Заводу больше ста лет, и мы тут столько живем. Говорят, что деда и бабку наших из каких-то дальних российских мест на телегах привезли. В те времена кругом только лес стоял. Дед мой плотником был. Дали ему земли кормиться и поставили плотину рубить. Позже он от завода отошел, только на земле жил да в углежогах на Демидова робил. Такое заведение было: кто в лесу, кто на угле, кто на перевозках. Мой дед с началом зимы уходил в курени, а весной опять к земле возвращался.
Помню хорошо, хоть малым мальчонком был, — продолжал он, — как царская воля в Салду пришла. Волю подменили нам злой долей. Управляющим завода стоял тогда Яким Семенович Колногоров, настоящий пес у хозяйского добра. Демидову и по сей день верой и правдой служит. Это он придумал отделить мужиков от чистых мастеровых. Мастеровой и есть мастеровой. Мужикам же земля полагалась, которую он тут сам поднимал — пашня, сенокосы, выгоны. А Колногоров сообразил, что заводу тогда крышка будет, на одних мастеровых он не продержится. Уйдет мужик к земле, не возьмешь его задешево на заводскую работу. Колногоров всех крестьян и вписал в рабочие книжки, в мастеровые произвел без их ведома. Так собственная земля и ушла от мужиков. А раз земли не стало — хошь не хошь, а иди и после «воли» на поклон к Демидову, ломай на него хребтину за гроши.
Петр замолчал, пошевелил палкой в костре.
— Помню, собрались мужики
